Татьяна Бурдакова - Пока вода не станет прозрачной

– Я не знаю, вообще не знаю, зачем мы с тобой встретились… Лучше бы мы никогда не встречались. Я приношу тебе только боль… Но почему я должен постоянно перед тобой за неё оправдываться?

Я утирала слёзы, не в силах что-то отвечать. За окном, на Манежной площади, сновали люди – кто по парам, кто с детьми, кто – с фотоаппаратом… Серое, светлое небо, участливо склонившись над нами, не знало, чем тут можно помочь. В конце концов Антон завёл машину, и мы поехали. Остановились возле Театральной площади; я молча открыла дверь, вышла и, не оборачиваясь, пошла в сторону метро, на ходу застёгивая чёрный драповый бушлат. Он не пошёл за мной, не догнал, даже не позвонил в тот вечер… А мне оставалось лишь гадать: неужели всё происходящее с нами и вправду с самого начала было лишь видимостью счастья – и, значит, только иллюзией любви?

Я прогуливала лекции, забывала звонить друзьям, сбегала с семинаров, никому ничего не объясняя. По вечерам мы гуляли в районе университета, по Воробьёвым горам. Была уже глубокая осень; деревья совсем облетели, стояли нагие, зябкие, утопая в мокрых облетевших листьях, пластом укрывших холодную землю. Мы разговаривали обо всём подряд, смеялись – но иногда между нами пробегала тень какой-то непонятной, неизъяснимой грусти; в такие моменты Антон становился серьёзным, умолкал и думал о чём-то своём. Впрочем, мне нравилась эта его отрешённость: я просто шла рядом и думала, что мне хорошо с ним даже когда мы молчим.

Однажды, гуляя в районе проспекта Вернадского, мы забрели во двор неподалёку от метро. Старые сталинские дома прямоугольником обрамляли скверик, засаженный старыми деревьями; на качелях гудела какая-то пьяная компания, напротив на скамейке сидели, обнявшись, парень с девушкой. Было холодно, и Антон предложил попробовать пробраться в какой-нибудь подъезд. Я согласилась. Есть какая-то нездешняя магия в чужих подъездах, в их мутноватых, серьёзно глядящих прямо перед собой больших окнах, в звуке незнакомого лифта и в том, как звучат произнесённые в этой тревожной тишине твои собственные слова…

Дверь оказалась защищена домофоном, и попасть в подъезд, вопреки нашим ожиданиям, оказалось непросто. Ёжась от холода, мы терпеливо ждали какого-нибудь жильца, за которым, в случае его покладистости, можно было бы проскользнуть внутрь, – но время шло, я уже совсем замёрзла, а никого не было. Тогда Антон предложил позвонить в первую попавшуюся квартиру и сказать, что идём к друзьям: вдруг откроют. Набрав наобум несколько номеров и попав на длинные гудки, Тоха пробормотал какое-то беззлобное ругательство. Я улыбалась, глядя на него.

Подув на замёрзшие пальцы, Антон вдруг хитро взглянул на меня и спросил:

– Слушай, тебе кто-нибудь играл Бетховена на кнопках домофона?

Я расхохоталась:

– Нет, никто!

– Тогда слушай. – И, в одному ему понятной очерёдности нажимая на клавиши, Антон исполнил начало «Лунной сонаты». Как он придумывал все эти забавные штуки? Хотя, казалось бы, ничего сложного: звуки кнопок в современных телефонах расположены в определённой тоновой последовательности, а те клавиши звучали точно так же.

Наконец к подъезду подошёл какой-то мужчина. Бросив на нас усталый, рассеянный взгляд, он приложил плоский ключ к пластине домофона, рывком открыл дверь и, придержав её, чтобы мы могли зайти, вошёл в подъезд. Заговорщически переглянувшись, мы молча проследовали за ним, стараясь не выдать долгожданную радость.

Лестничная клетка последнего этажа, выложенная старым, выцветшим, местами стёртым мозаичным кафелем, была пуста. Оглядевшись, Антон направился к лестнице, ведущей наверх. Марш был здесь урезан вполовину и обрывался на небольшой площадке, с которой можно было попасть уже на чердак. Судя по всему, в этот закуток заглядывали редко, что, несомненно, было нам на руку: похожее на рот квадратное отверстие в зелёной трубе мусоропровода было запаяно, и мусор ходили выбрасывать этажом ниже. Пол был чисто подметён; от выкрашенной бежевой краской батареи шло уютное тепло. Я подошла к окну: внизу бесшумно качались деревья; сквозь щели в старых деревянных рамах еле слышно задувал ветер, и за стёклами теплилось закатное солнце.

Мы устроились на широкой батарее; я сняла пальто, поёживаясь от накатившего тепла. Сидели мы долго, пока за окном совсем не стемнело, и, как всегда, разговаривали обо всём на свете. Наконец Антон поднялся, протянул мне руку и помог встать. Он достал свой плеер, включил и, протянув мне один наушник, засунул плеер в карман. Я опешила: как смог он угадать моё настроение и включить именно эту песню? Обнявшись, мы стали танцевать, покачиваясь в такт музыке…