Олег Чекрыгин - Современный шестоднев

Тогда все это – странноватый, нараспев, речитатив в соединении с мистическою полутьмой старинного намоленного храма – его немного даже напугало. Во всяком случае, тогда все это пророчеством звучало для него. Позже, по выходе из храма, под светлым небом вечера весны рассеялись те страхи, потеснились нетерпеливым интересом близкого знакомства с будущей женой, и желанием жадным первого сближения.

– Как зовут вас?

– Софья.

– Мне руку дай.

– Зачем же сразу руку?

– Завтра ты всем телом будешь мне принадлежать. Сегодня ж только руку я прошу. И губы протяни для поцелуя.

– Стесняюсь я.

– Стесняемся мы оба. Я женщину не знал.

– А я – мужчину.

– Все узнавать самим придется нам. Все тайны сладкие супругов тайной жизни. И надо нам сегодня хоть начать, хоть приступить к познанию друг друга.

– Страшно.

– Ты слышала? Нас Бог благословит. За шею обними меня руками, и губы дай…

Оказалась Сонька хорошенькой девчонкой-непоседой, а в дальнейшем – страстной и ненасытной любовницей. И пророчество забылось на много лет. Но вот – сбылось, однако. И порой Полипий ловил себя на сожалении, что не решился батюшку-пророка расспросить подробнее, что дальше с ними будет: вот было б интересно тогда узнать – да даже и теперь. Да только ни теперь, ни вскоре после это стало невозможно: «венчальный» помер, и преставился он Богу. Сонька сильно тогда переживала, так как почитала его своим отцом духовным, и искренно уверена была в святости его еще при жизни.

Однако, хоть и женились, как говорится, без любви, а зажили неплохо: постепенно – хотя не сразу – и стерпелось, и слюбилось. Он Соньке никогда не изменял – не грешен, Слава Богу. Свою ей верность он всегда хранил – по вере в Бога, согрешить боялся. Ведь как потом служить? Как потом – с какою рожей – перед Богом встанешь? И хоть за жизнь наслушался досыта, и достоверно вдоволь знал историй про женатых на женщинах монахов, про архиерейских женщин и детей… Да что там жен – а «мальчиков» хотите? А засилье «голубых» в верхах церковной власти, без одобрения которых ни одного вопроса нынче в Церкви решить теперь и нечего пытаться? А «содомский грех» в монастырях, который монахи втайне оправдывали, как возможную замену безбрачию, обещанному Богу? Что, бесспорно, кощунством было страшным, даже большим своей циничностью, чем самый этот грех. «Ну хватит, хватит», – он себя одернул. Коль дать подобным мыслям волю – того гляди, чтоб веры не лишиться, на верующих глядючи дела. А между тем, все это было спокон веков. Тем более – теперь, когда в священство, в освобожденную от коммунизма Церковь, понабралось и понабилось сброду случайного, пришедшего «наесться». А он вот не таков. Воспитан в церкви, в семье с традицией из рода в род священства, он, сколько знал себя – боялся Бога. Давным-давно, и как-то незаметно утратив веру и доверие к людям, а вместе с тем – и интерес к ним, к их уникальным человечьим судьбам – считал он, что, в отличие от многих, ему, как прямо избранному Богом – Бог может не простить того, что, может, всем этим грешникам презренным Он прощает. Поэтому старался не грешить он – и даже мысль о близости возможной с другими женщинами, если приходила, – ее он с возмущением гнал, а после на исповеди каялся пред службой.

– Полик, да ты что, заснул там, что ли? Довольно нежиться, – донесся Сонькин голос сквозь шум и плеск воды, – Иди быстрее. Готов уж завтрак – кофий простывает.

Однако – был грешок когда-то – он порою не мог, коль случай представлялся, от удовольствия такого отказаться, чтоб наготу красивых женщин видеть. А случай этот представлялся регулярно – в течение многих лет ему вменялось в служебную обязанность нередко крестить и взрослых женщин, и девчонок. Многие потом к нему годами ходили в церковь, и завлечь его пытались. Но он, один раз только насладившись, как он считал, своей духовной властью над ними – всякий интерес терял к ним. За податливость он женщин тех презирал, да и вообще всех – они готовы были все ему отдаться, и тем неинтересны и противны все оказались до одной ему. Вот так он веру в святость материнства и в целомудрия стыдливость потерял, и женщине не верил ни одной, и верность женскую давно ни в грош не ставил.

Однако, хоть и слабостью невинной казалось это, он с годами постепенно к забаве этой интерес утратил – благо, что сам теперь почти уж не крестил. И он уж больше не настаивал на погружении, а, напротив, своим помощникам давал распоряжение во избежание всяких искушений, не мудря, крестить всех скопом, кропя им головы святой водой с кропила.