Олег Чекрыгин - Современный шестоднев

За стол садилися, в чем были – в простынях. Веселья гомон, стук ножей и звон посуды. Вот пробка хлопнула, другая – ударила шампанским в потолок. Веселье пьяное, на красных лицах, распаренных телах – пот бисером, а то ручьями. Жарко. И пить так хочется шампанское со льда.

– Минуточку внимания! Владыко! Прочти молитву нам, и стол благослови!

– Здорово, други и другини, всем вам. За стол садясь, молитву сотворим. Однако, нет доходчивей до Бога молитвы, сотворенной на грудях. Ведь женской грудью той не то, что люди – Сам Бог не брезговал, известно, грудью Девы. Женщины – ко мне! В ряд места займите. Откройте грудь, молиться будем вместе. Мужчины – лоб крестите на икону, а не на женщин пяльтесь, срамники. Итак, благослови нас, Отче наш.

За стол садились, стульями гремя, спешили наливать себе, соседкам, которые присели без разбора – к своим или чужим мужьям, кто как попали. Ухаживать за дамами сердечно всяк рад был, и обнять их, и погладить. Никто из жен, мужей, забаву эту, невинную, заметив, не сердился, но забавлялись тем же с тем, кто рядом. Однако, здесь измен не одобряли, распутство было не в чести, и каждый, если изменял (иль изменяла) – то только на сторону, но не в кругу привычном.

– Налили всем? Куранты бьют на Спасской. Всех с Новым Годом, выпьем же за счастье, что есть у нас – и нового не надо, – так губернатор поздравлял собранье, с монашкой обнявшись вполне по-братски, в то время как Владыка рядом с ними рукой свободной обнял плечи «леди».

Полипий встал.

– Внимание, господа. Налейте дамам. Тост второй поднимем вслед за первым так, чтоб пуля не успела пролететь меж ними – наш таков обычай. Итак. Прошу взглянуть на герб российский, который украшает стену ту, что во главе стола, и под которым видим двух мужей достойных в окружении не менее достойных милых их подруг. Я в виду имею тех из нас, кто титул превосходный носит: Вас, Преосвященство, а также – Само Превосходительство. Две главы герба – двуединство власти, духовной и мирской – зрим пред собою за столом сегодня. Их любовь взаимная связует, а преданность обоим этих женщин воистину скрепляет власть в едину плоть, которой на гербе мы видим символ. Так выпьем за Россию, все которой мы часть такая же, как плоть от плоти – дети. Спаси вас, Боже, божьи детки все вы.

– Алаверды позвольте мне, отец, – монашка поднялась ему навстречу, идущему, чтоб лобызаться с ними, – тост третий за родителей положен. Заметить я должна, что наш Святитель – монах, как быть должно согласно чину. Он Богу в жертву себя принес, и обещал не заводиться семьей с ее утехой чадородства. Он истый наш отец, а все мы – дети. Служить должны отцу мы все с почтеньем, всяк отдавая лучшее ему – до жизни, как свою он предал Богу. И для меня, монахини, нет лучше, почетней и важней ему, как Богу, служить собою всей. И всей собою ему принадлежать, душой и телом. И то же быть должно мечтой всех женщин. Ты, милая подруга – обратилась к «первой леди» сидевшей на коленях у Владыки, – со мною разделяешь этот крест. Я ж, утешая мужа твоего, служу Владыке, как Богу, послушаясь по обету во всем, что он прикажет, как собака. И не стыжусь того, и не ревную, как женщины другие, что считают своею личной собственностью мужа. И в этом – сила власти, во едину плоть слившая всех нас – ей служим все мы. Ведь наша власть – от Бога, прав Апостол. Я батюшку благодарю за тост – и, право, его я поцелую, как в Писании – лобзанием духовным и невинным. Ты, Сонька, не ревнуй, – и пала Алипию на грудь, чтоб целоваться. Тут все друг с другом стали лобызаться, и пить тот тост, и здравицы кричать не в очередь, без всякого порядка.

– Гасите свет. Пускай зажжется елка, – и елочка зажглась, а также свечи, при которых в неверном теплом и дрожащем свете продолжился веселый шумный ужин.

За шумом не заметили, как двери тихонько открываются из залы, которая на улицу выходит. Полипий в это время, случайно оглянувшись, обомлел: от двери шла фигура, будто призрак – в островерхом, белом, как саван, балахоне, лицо скрывавшем, и на плече с косою, блеснувшей мрачным красноватым светом. Невольно он перекрестился, вспомнив сон. Спросил, наверно, через сотню лет, не меньше, и с голосом не справившись, хрипато: «Кто это?», – у своей соседки Тони, лёниной жены, сидевшей между ним и генералом, все норовившим пальцами забраться куда не нужно ей, и в этом смысле козой, состроенной из пальцев, ей грозившим. Все застыли, молчанье вдруг повисло над столом. В тишине фигура бесшумно подплывала ко столу, а Тоня, вставши вдруг, пошла навстречу. И – обняла бесстрашно балахон.