Олег Чекрыгин - Современный шестоднев

За прошедший месяц он опустился. Из дому не выходил, не отвечал на телефонные звонки. Жрал одну картошку, иногда в немытой кастрюле, которых вместе с грязными тарелками скопились на кухне горы, варил крупу, и запивал ее водой горячей из-под крана (чай кончился давно). Не мылся, даже не утруждался умываться – так, иной раз походя плеснет горсть воды на воспаленное лицо, да оботрет попавшей в руку тряпкой. Одежду не снимал он, и она уже вполне отчетливо воняла – в общем, ужас.

Отчасти его спасала книга, в которую ныряя с головой, как в омут, он забывал все, даже смерть. Много лет писал ее он, вначале в виде разрозненных заметок, дневников, записок на клочках бумаги, на случайных обрывках из растрепанных блокнотов. Выписки из книг – порою на салфетках, на обертках. А то и выдранные из самих книг страницы. Ссылки, карточки – и стопы картонных перфокарт, на которых удобно размещалась картотека. Затем пошли статьи: черновики, наброски, варианты – и, наконец, газетные страницы. Постепенно собрался архив, заняв бумагой папок целый шкаф. Так оформлялся замысел в мученьях: планы, перемены… Разрозненные рукописи части хранили папки в своих картонных недрах – всю его жизнь за последних десять лет. Пыль время собрало на них годами. Пыль времени, пав на слова, засыпав мысли строк, впитала воду жизни, от которой, омытая, вдруг оживала память. В эту книгу, год за годом, собрал он свою жизнь в церкви, весь свой духовный и священнический опыт, и на каждое слово память отзывалась, оживая с ним связанным воспоминанием. Тогда он грезил наяву. Тогда ему казалось, что за его спиной, за кругом света настольной лампы течет по прежнему привычная жизнь его семьи: шурша за стенкой чем-то, возится на кухне, или готовится к врачебной смене, пролистывая «истории болезней» жена, а дочка вот-вот прибежит в одной ночной рубашке забраться на колени и целоваться без конца, прощаясь на ночь. В ее раннем детстве, бывало, уезжая далёко на приход, он оставлял одних их порой недели на две. Она тайком, скучая по нему, в постель с собой тащила его тапки, с которыми спала потом в обнимку – а днем их нянчила, и на руках качала. Когда ее, бывало, спросят: «Кто твой папа?», – она, трехлетняя, всем отвечала: «Дякон», – «А что он делает?», – «Он всех целует», – в виду имея их поцелуи с папой на прощание.

Он дьяконом был на приход назначен зимой, в начале декабря. Заштатный крохотный провинциальный городок, в снегу по крыши, в который вела всего одна дорога – от шоссе пятнадцать километров – и в нем кончалась у городского парка с мелким прудом. Храм был зданием, похожим на барак. Отдельно от него, через проулок, стояла мощно приземистая колокольня. В ней схоронились за двухметровой толщины стенами службы: склад, полный рухляди, копившейся веками, от постоянной сырости раскисшей; останков осыпавшихся икон; да гнилых мешков в прорехах, наполненных огарками свечными; вонючка-кухонька; а в бельэтаже – священника квартира, на которой жил батюшка-сутяга, навыкнувший судиться со всей округой. Напролет ночами он на машинке пишущей калечной стучал и стряпал жалобы в суды, прокуратуру, а то – в райком. Судился с подлецами-соседями за клочок земли в квадратный метр. Жаловался на притеснения со стороны других соседей, по участку на кладбище, что кидали на его участок мусор. Заявление настрочил в милицию он на подростка, дразнившего его «попом», а также за «угрозы» его отца, когда он «надрал, поймавши, негодяю уши».

Собрата-сослужителя он встретил неласково, и место отвел ему в заброшенной просфорне, в которой все пространство занимала нетопленная лет, наверно, сорок, с войны, печь русская огромная, в которой пекли, бывало, во времена былые не только просфоры, потребные для службы, но также черный хлеб на всю округу ближайших бедных улиц, и доход имели тем самым дополнительный для церкви. После первых служб узналось, что на бутылке батя ставил метки, и ревностно следил, чтоб новый дьякон не потреблял церковного вина излишне. На третий день явился он в просфорню, чтоб навестить на месте жительства собрата. Принес с собой ему бутылку пива. Радушно угощал его, однако, сам пить не стал. Сергия внимая рассуждениям про христианский подвиг и молитву, чего-то ждал, но сам молчал, и видно, что мало понимал в неинтересной ему нисколько теме горестных раздумий, которыми хотел с ним поделиться собрат-христианин. Затем встал с места, и вышел так же молча, не прощаясь. А через неделю Сергия к себе владыка вызвал. Показал настуканную кляузу, в которой среди прочего писалось, что новый дьякон – пьяница. На службе, мол, так и норовит тайком напиться церковного кагору, за который приходится платить попу немало из своего кармана, между прочим.