Белый Крот - Я [не] шучу

– Успеете – значит?

Женя закусил внутреннюю сторону щеки. Бросило в жар, рубашка прилипла к спине. От внезапного желания повздорить его удержало какое–то щекотливое и стыдливое чувство – привлечь на себя лишнее внимание. – Разуметься – успею, Юрий Юрьевич.

Юрий Юрьевич кивнул лысеющей головой, но его вежливая улыбка, тонущая в курчавой кустообразной бороде, больно ужалила и осталась стоять перед глазами мучительным бельмом. Женя сдавил в пальцах кисть: за сорок минут невозможно сделать и половину от всей работы. Значит, он завалит уже третий экзамен в этом семестре. И на этот раз Юрий Юрьевич не разрешит тайком работать из дома, откуда в любой момент могут выставить за неуплату. Женя мазнул дрожащей рукой по холсту и почувствовал, как итальянская краска мягко тает под кистью и вслед за этим Женю словно бы унесло в открытое море. Прочь от чужих голосов, прочь из тесного города, собственного тела и мыслей. Бурлящий вокруг хаос затих и обернулся белым спасительным полотном.

Поступая в Петербуржский институт имени Репина года три назад, Женя боялся только одного: провалиться на вступительных экзаменах и отправиться обратно в Воронеж к отцу. В их маленький коттедж на углу улицы Панфилово сорок три, где невозможно не попадаться друг другу на глаза и тянет из дома на воздух до позднего вечера. Женя понимал, что они с ним одной крови, но сердцем всегда чувствовал – чужие. Чужие друг другу каждое утро на кухне во время глухонемых завтраков. И особенно в тесной прихожей, когда под руку отцу попадается то шарф, то перчатки и не раз – хлёсткая пощёчина в два часа ночи, если Женя вообще возвращался домой. Он знал, чего хочет от жизни: обозначил это в три года, когда расписал фломастерами стены в доме и тогда же впервые узнал, какой тяжёлой может оказаться у отца рука. То был унизительный шлепок по сверхчувствительному детскому заду, который спровоцировал искры из глаз. И вслед за этим Жени внезапно так рано пришлось осознать, что он ещё слишком далёк от идеала. Отец считал его любовь к живописи «болезнью возраста». Лихорадкой, которая обязательно спадёт, как только пуповина родительского обеспечения оборвётся и придется встать на собственные ноги. «Ерундой занимаешься», – вот и всё, что Константин мог вытиснуть из себя по мере того, как их дом наполнялся картинами. Всю жизнь отец страховал чужую недвижимость и был лишён эстетических чувств. Картины для него значили ровно столько же, сколько и новогодняя мишура: повесил и хватит. А все художники были для него людьми с ленцой и отсутствием настоящей работы. Константин повторял, что человек должен зарабатывать на хлеб полезным трудом. «Стань юристом, стань врачом, инженером, стань хоть кем-нибудь, кому не придётся есть с пола», – изводился он. Женя терпел долго. До тех самых пор, пока ни окончил школу и ни исчез ранним утром в поезде Воронеж – Санкт-Петербург, прихватив с собой только пару чистых рубашек. Он не оставил ни записки, ни голосового сообщения – ничего. Просто сбежал, а спустя пять месяцев холодным и сырым февральским вечером отец напомнил о себе. Позвонил, но лишь за тем, чтобы поплеваться в трубку и сказать, что Женя совершает ошибку.

– Останешься нищим. Содержать тебя я не буду. Учти это, – сказал запальчиво, тяжело подбирая слова.

– Я хочу стать художником. И знаешь, некоторые люди покупают картины.

– Люди не всегда занимаются тем, что им по нраву, – голос у отца содрогался и поскрипывал так, будто что-то мешало ему в горле, – кому в Питере, чёрт возьми, нужны твои картины?

– Кому-нибудь будут нужны. И нет, я не понимаю, – заявил Женя, – по-моему, люди обязаны заниматься именно тем, что их интересует – для чего еще они живут?

– Ты ведь уже взрослый парень и тебе пора подумать о своем будущем. Слышишь? Поступи в нормальный институт.

– Я думаю о своем будущем, – ответил Женя мрачно. – Всё время думаю.

Терпкий маслянистый запах краски ударил в нос как раз в тот самый момент, когда Женя очнулся и понял, что в аудитории пусто. Длинноногая натурщица уже надевала своё малиновое пальто и кокетливо болтала по телефону, посмеиваясь в драповый воротник. Стрелки настенных часов перетекали за двенадцать, Женя почувствовал голодную судорогу в животе и собственное тело – будто соломенная кукла, переполненная смертельной усталостью. Потёр распаленные огнём веки подушечками пальцев и, щурясь от ослепительного света, взглянул на холст: жирные маски уродливо блестели под гудящими люминесцентными лампами. Прекрасная итальянская краска лежала неравномерно, наспех и как-то бессовестно бесчувственно. «Блёкло и скучно. Никуда не годится – сырой и просто кошмарный набросок. Такое безобразие нельзя презентовать на экзамене. Ерунда!»