Белый Крот - Я [не] шучу

– Одевай свою парку, – прошептал Женя, – я тебя нарисую.

Максим был удивительным: всю дорогу до дома он не умолкал, но стоило подняться на пятый этаж по стёртым ступеням, оказаться за порогом студии, и Максим сразу же забыл, как это делается – разговаривать. Онемел и превратился в маленького мальчика, не способного даже самостоятельно раздеться. Так и стоял у дверей в своей дымчатой парке с нащипанными морозом щеками. И его молчание выражало чуточку больше, чем он сам того хотел.

– Тебе помочь? – спросил Женя.

– Сам.

В студии, в этой маленькой теплой норке, гулял приятный полумрак, разгоняемый маслянистым светом уличных фонарей. Всякий раз, приводя сюда кого-то, Женя немного смущался: стеснялся сваленных в кучу холстов с безобразной живописью, стеснялся въедчивого жирного запаха красок и разбросанных повсюду смятых эскизов. В такие моменты, когда в доме появлялся кто-нибудь посторонний, Жени казалось, что живёт он не в творческом беспорядке, а в самом обыкновенном бардаке. Всего около тридцати квадратных метров и условное разграничение комнат декоративными перегородками.

– Прости. У меня тут не прибрано, – сказал, щёлкнув выключатель на стене, – наверное, мусор просто возвращается ко мне обратно.

Максим поднял с пола скомканный эскиз. Ему хватило наглости развернуть его и посмотреть. По лицу проскочили тени искреннего удивления. Женя вытянул из-под стола корзину и взял из рук Максима эскиз с двумя целующимися мужчинами.

– Я же говорю – мусор, – скомкал и швырнул на дно корзины. Принялся собирать по залу скомканные бумажные шарики. Вчера он весь вечер над ними трудился. А сегодня они казались ему уродливыми и лишенными всякого право на существование.

– И давно ты рисуешь?

Когда мусорная корзинка наполнилась до середины, Женя вернул её обратно под стол и выудил из кармана пачку сигарет. – Не помню, чтобы не рисовал. Наверно, как только научился держать в руках карандаш. Дома все стены были разрисованы. Отец пыхтел.

Максим, кажется, улыбнулся. Осмотрелся в зале и, наконец, взгляд его неизбежно остановился на уродливой горе перемазанных красками холстов, сваленных в самом углу. – Можно?

Когда Женя пригласил Максима к себе, ему и в голову не пришло, что парню, в самом деле, станет интересно узнать, над чем Женя работает. Говоря в баре «Одевай свою парку, я тебя нарисую», он не имел в виду «я покажу тебе частичку себя». Пожал плечами и зажёг сигарету, выпустив первый столб дыма дома, а второй уже в приоткрытое окно всё тут же – в зале. Морозный ветер сочился в студию, колкое осеннее дыхание, запах выхлопного дыма, ещё не сцепленной льдами воды из каналов и постороннего человека в доме. – Ты первый, кому я позволяю рыться в моих картинах. Имей это в виду.

Максим оглянулся, на его лице уже мерцала озорная улыбка. – Так я, значит, особенный?

Женя промолчал. «Ничуть». Сглотнул и услышал, как глубоко в городе взвыла сирена скорой помощи. Сейчас он нарисует Максима, а дальше что? Дальше по уже известному сценарию: двусмысленные взгляды, смелые прикосновения. Шорох простыней. И, если повезёт, не разновидность очередного героизма, а переживание боле-менее возвышенное.

Максим изучал картины долго и внимательно. Кажется, правда, с интересом. Женя начал нервничать: разглядывали, будто не картины, а его самого.

– А ты оказывается талантлив.

– Это не талант, а всего лишь навык. Мои картины – ерунда полная.

– Почему на всех портретах только мужчины? Кто они?

Женя выпустил столбик дыма уголком рта и поёжился от прикосновений мороза к затылку. Сбил с сигареты пепел в битую пепельницу. Ему казалось, что в таких ситуациях принято говорить что угодно, только не правду. Но врать не хотелось. – Со всеми этими людьми у меня были отношения.

Максим засмеялся, но Женя оставался серьёзным. Какое-то время они просто смотрели друг на друга, слушая, как на улице в каменных джунглях уныло воют сирены скорой помощи, и снег ложится на ржавые крыши.

– Разыгрываешь меня? – Максим прикинул, сколько всего здесь картин и деликатно прочистил горло. – И ты спал со всеми?

Женя помотал головой и воткнул сигарету в пепельницу. —Нет.

Максим осмотрелся: теперь ему, вероятно, стало неловко в этих стенах. И Женя понимал его. Не слишком-то хочется, чтобы твой портрет потом торчал где-нибудь в гуще всех этих законсервированных незнакомцев, словно трофей.

– Ты же не передумал рисовать меня? —Максим неожиданно подмигнул Жене.