Артур Грабовски - Крошка, ты продаешься!

Что-то ещё, помимо его всеобщей популярности, изменилось со времен школы. Возможно даже, что с приходом известности, он умудрился всё-таки завоевать уважение у Хейккиннена, а может, тому было просто любопытно пообщаться со звездой.

Такого интереса в жизни Алекса хватало. Как только его музыкальная карьера пошла вверх, к нему потянулись желающие так или иначе сблизиться, стать частью его успешной новой жизни. Кого-то Алекс посылал сразу, с кем-то действительно сходился. Как бы он не поносил в голове и вслух Матти, тот оказался в его жизни очень вовремя. Именно Матти открывал ему глаза на истинную сущность многих «приятелей», которые пытались оторвать себе кусочек Алекса или погреться в его лучах. Матти всегда оказывался прав – как ни банально, но всем этим ребятам был нужен не Алекс, а его известность.

Если Маркус теперь тоже такой, то… Нет. Алекс мотнул головой, отгоняя эту мысль. Он слишком давно знал Хейккиннена, чтобы поверить в такую перемену. Всё в его мире могло поменяться, но только не это: Маркус никогда не признавал чужой авторитет. Ему популярность Алекса наверняка была до лампочки, возможно – наоборот, отвратительна даже. А жаль.

Алекс огляделся: мастерская выглядела так, как он и представлял себе – инструменты, колёса, запчасти; в углу – стол, потёртый диван, тусклая лампа. В целом здесь было, пожалуй, уютно.

– Неплохо, – прокомментировал Алекс. – Всегда представлял себе, что тут больший бардак, а это не так.

Подумав, он всё-таки сел на краешек дивана.

– Отец любил порядок, приучил меня тоже, – нехотя пояснил Маркус, наливая воду в чайник из большой пластиковой бутылки.

Он щёлкнул выключателем, бряцнул чашками, доставая их из шкафчика над раковиной, зашелестел чем-то ещё, скрытым от глаз. Его спокойные неторопливые движения на мгновение даже заворожили Алекса. Всё происходящее от этого казалось ещё более нереальным: Маркус Хейккиннен готовит ему чай, он сам предложил это. Алекс не удивился бы, если бы прямо сейчас сработал будильник, и всё закончилось пробуждением.

– Почему «Страх»? – вдруг спросил Маркус, резко поворачиваясь к нему.

В тусклом свете лампы было плохо видно его лицо, но Алекс тут же почувствовал его тяжёлый выжидательный взгляд.

– Ну, дети, подвергающиеся буллингу, как я, испытывают бесконечный страх годами, – принялся объяснять Алекс, как на интервью, – этот страх постоянно живёт с ними, в них самих, он не проходит, даже когда они дома, даже во сне. Но я хочу сказать всем этим детям, что я испытал это и знаю: пройдёт время – и все изменится. Однажды те, кого боитесь вы, будут бояться вас!

Он надменно улыбнулся, как делал это много раз, рассказывая свою историю прессе.

– Получилось у меня, получится и у других слабых!

В глазах Маркуса тут же мелькнуло разочарование – это отозвалось неприятным уколом в груди.

– Хуита, – отбрил он безо всяких эмоций и снова отвернулся к вскипевшему чайнику.

Спустя минуту он небрежно сунул Алексу в руку горячую кружку, но даже не посмотрел на него, будто ему было неприятно, что он вынужден принимать у себя такого гостя.

– Ну так и чего тебе от меня было нужно? – спросил он, опершись о капот своей потёртой машины.

– Ничего, – надулся Алекс.

Их разговор сейчас был такой же неуютный, как и раньше, только теперь к нему примешивалось ещё и безразличие. В школе по крайней мере Маркус его ненавидел – это было лучше такой холодности, какую он наблюдал теперь.

– Сам не знаю, зачем вообще пришёл к шинам и сюда, зря это всё, – Алекс раздражённо провёл рукой по волосам.

Пора было уходить, этот разговор, которого по сути не было, не вёл ни к чему хорошему. Алекс чувствовал, что снова как-то позорится, только уже не понимал, как и в чём.

– А знаешь, – начал он вместо того, чтобы уйти и забыть наконец всё, что касалось школы и Хейккиннена, – может, я все эти годы хотел сказать тебе это в лицо и теперь подвернулась возможность? – он грустно улыбнулся. – Иногда хочется проорать всем и тебе особенно, что, посмотри-ка, ты был неправ насчёт меня столько лет, – его всё-таки понесло. – Я вовсе не какое-то безвольное чмо, как ты меня называл, которое только и может, что писать гадости на тачках и стенах! Что ты скажешь на это, Маркус?

– Ты стал писать гадости в своих песнях, ага, – неожиданно улыбнулся Маркус, и улыбка эта выглядела совсем уж непривычно без злости и ехидства. – «Ненависть», «Страх»… – он пожал плечами. – Действительно, я был неправ, я помнил о тебе другое, но теперь вижу, что ты именно то самое безвольное чмо, что продолжает винить всех вокруг.