Виктория Мальцева - За мгновения до...

— Мама! — это почти крик отчаяния.

— Поднимись в свою комнату, я сказала! — повторяет сквозь стиснутые зубы мать.

— Энни… — это жёсткий голос Дамиена, хватающего мою руку.

Я признательна ему за эту смелость, решимость и желание встать на мою, нашу защиту, но сейчас, ей Богу, лучше бы никого не провоцировать.

Увидев этот его жест, мать шумно выдыхает, силясь придать себе спокойствия, и уже ровным голосом вежливо меня просит:

— Ева, нам нужно очень серьёзно поговорить. Поднимись, пожалуйста, в свою комнату!

— Почему бы нам не решить всё здесь и всем вместе, если это так важно? — почти невозмутимо предлагает Дамиен.

— У тебя сейчас тоже будет разговор. С отцом! — я впервые слышу, чтобы мать говорила с пасынком в таком резком тоне.

— Да, Ева. Поднимись, пожалуйста, — просит Дэвид, протирая очки краем своей голубой рубашки.

Дамиен отпускает мою руку, и я вижу в его глазах желание поцеловать меня и прижать к себе, защитить, уберечь от этого разговора, но он только наклоняется к моему уху, чтобы напомнить:

— Как бы они к этому не отнеслись, мы всё равно будем вместе! Всегда! Поняла?

— Поняла, — шепчу в ответ, а у самой ком в горле, потому что уже знаю, что не будем.

Мы поднимаемся, я оборачиваюсь и вижу Дамиена, смотрящего вслед, наши глаза встречаются, и он улыбается, как бы говоря «Ничего не бойся!». Дэвид стоит у бара, уже наливая себе спиртное.

Не успевает дверь моей комнаты захлопнуться, как мать дрожащим голосом задаёт главный свой вопрос:

— Как давно вы… что между вами?

— Ты всё прекрасно видела своими глазами, — отвечаю, стараясь сохранять спокойствие.

— Как долго, Ева?

— Ровно год.

Лицо матери меняется: из испуганно-возбужденного на моих глазах оно перерождается в серую безжизненную маску. Кажется, еще немного и она потеряет сознание.

Она закрывает глаза, будто собирается с силами, и задаёт вопрос, который я меньше всего ожидаю:

— Секс…

Мои глаза буквально выкатываются:

— Мама!!!

— Я хочу знать, был ли у вас секс!

— Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы! Ты не можешь вмешиваться! Мы уже взрослые, и это касается только нас двоих!

Слёзы душат: «Да как она смеет?»

— Боюсь, что нет, дочь. Я бы никогда не стала даже касаться этой темы, потому что ты знаешь, я верю, что каждый человек имеет право проживать жизнь сообразно своим взглядам на неё. И ваши с Дамиеном отношения были бы только вашим правом и выбором, если бы… если бы…

— Что «если бы», мам?

Внезапный грохот внизу не даёт ей ответить. Глухие и громкие удары, звон бьющегося стекла, скрежет металла, резкие оклики Дэвида.

Какие-то мгновения мы смотрим друг на друга, застыв то ли от страха, то ли от шока. Там, внизу, находятся сильные и, судя по звукам, свирепствующие мужчины, а мы — всего лишь слабые женщины.

Но решение обеими принимается одновременно: мы бросаемся к двери, сталкиваемся, ударившись друг о друга, но ужас происходящего внизу не даёт нам даже заметить боли. Я слетаю по лестнице первой и не могу узнать того, что до этого хранилось в моей памяти как кухня и столовая.

Я знала Дамиена всяким: ненавидящим, злым, нервным, бешеным, чрезмерно весёлым, возбуждённым, нетрезвым, взрывным, но ТАКИМ, как в этот момент — никогда.

Мне не видно его лица, но я и боюсь его видеть, потому что то, что он творит, не укладывается даже в моей взбалмошной и допускающей всё, абсолютно всё, что можно допустить, голове — в его руках барный стул, и он крушит всё вокруг. Всё, до чего достают стальные ножки невинного предмета домашней утвари в руках в прямом смысле сошедшего с ума человека.

Я не сразу осознаю себя истошно вопящей его имя. Как и он не сразу обретает возможность его услышать. Когда это происходит, Дамиен замирает, с грохотом выронив стул из внезапно ослабевших рук.

Он стоит к нам спиной в вязкой тишине, пугающей больше, чем то, что он творил до этого, и мы — я, мать и Дэвид, долго пытаемся справиться с шоком от увиденного. Дэвид поднимает мою любимую уцелевшую чашку, привезённую из Брисбена, подарок Агаты, осколки другой, менее удачливой посуды душераздирающе хрустят под его ногами, и в этот момент Дамиен, наконец, оборачивается.

Его лицо — моя мука, боль, истошно вопящая нечеловеческим голосом, рвущая меня изнутри, выворачивающая наизнанку, истязающая моё сердце. Я уже знаю, что всё кончено, и скоро узнаю, почему.

В глазах Дамиена слёзы, они блестят самым страшным в моей жизни блеском. Они блестят отчаянием. Безысходностью.