Наоми Олдерман - Неповиновение

Комната казалась беззвучной. Хартог оглянулся со слегка озадаченным выражением лица. Довид улыбнулся: Хартог, наверное, искал его. Он спустится через минуту. Через пару. Он подождал. Хартог вызвал Киршбаума и Левицкого из толпы быстрым движением головы. Они переговорили шепотом. Трое мужчин озадаченно оглядели комнату, а потом пожали плечами и вздохнули.

Хартог подошел к микрофону.

— Дамы и господа, — сказал он, — уважаемые гости. Спасибо, что пришли сегодня на это мероприятие, посвященное жизни Рава Крушки, да будет благословлена его память.

Один за одним выходили и произносили речи самые уважаемые раввины страны — в основном, люди пожилые. Двое из них говорили на идише, а остальные на английском — у некоторых все еще был акцент, напоминающий, что они провели юности в восточной Европе. Они произносили слова утешения. Они произносили слова, которые люди хотели услышать, ожидали услышать. Они говорили о величии Рава, о его неустанной работе в интересах его общины и о том, как печален его уход.

Довид, слушая, понял, что вспоминает последние шесть месяцев жизни Рава. Он думал об утрах, когда просыпался от хрипящих звуков кашля. Он тихо стучал в дверь старика, заходил, и Рав, задыхаясь, поднимал руку в знак приветствия. Довид мягко стучал по его спине, остро чувствуя каждый позвонок под своей ладонью, пока не выходили мокрота и кровь. А потом он вытирал лицо Рава и сидел, держа его узловатую руку, пока тот восстанавливал силы. Он делал это не из уважения, не из-за качеств, обсуждаемых на хеспеде. Причина была ни в одном из этих вещей, хотя все это было присуще Раву.

У Довида немного болела голова — тонкий синий туман парил перед лицом. В кармане были таблетки, которые ему дала Ронит. Она, словно ребенка, отвела его к врачу. Доктор выписал ему таблетки. Все просто. Он еще не принимал их, но время от времени постукивал по коробочке в своем кармане, чтобы напомнить своей головной боли, что у него есть от нее средство. Пока что работало. Боль слушалась.

Пришло время. Было произнесено много слов. Настал момент речи Довида. Он репетировал ее с Хартогом несколько раз. Хартог все с ним обговорил. Довид поднимется на сцену и прочитает тщательно подготовленную речь о жизни и работе Рава, затрагивающую его семью и его великий вклад в общину. Они с Хартогом вместе написали ее. Речь была неплохая. В ней были красивые, трогательные мысли о силе духа и важности общины. Довид знал, что все присутствующие согласятся с тем, что Рав выбрал достойного наследника. Цель была достигнута.

Хартог становился все более и более взволнованным. Довид подумал, что Хартогу не пришло в голову посмотреть наверх. Почему-то эта мысль его позабавила.

Я слушала, как мужчина за мужчиной поднимаются на сцену и говорят о моем отце. С большинством из них я была знакома; может, они бы узнали меня, если бы я не сидела, опустив голову, и не притворялась скромной и порядочной еврейской женщиной. Я слушала, как они описывают человека, которого я никогда не знала.

— Рав был потрясающе умен, — говорили они. — Его мысли были мудры и ясны.

— Рав был очень уважаем, — говорили они. — Мы благоговели перед ним.

— Рав был удивительно добр, — говорили они. — Его сердце было наполнено любовью к еврейскому народу.

Ну, может, это было и так. Понятия не имею.

Мне было четыре года, когда умерла моя мама. Достаточно рано, так что я никогда о ней не думаю. Но не настолько рано, чтобы этот факт не остался со мной навсегда.

Конечно, мне и не о чем думать. Что я могу помнить? Ощущение тепла, коричневую юбку и пару ног, ее смех, когда она говорила с кем-то по телефону, как она кормила меня супом из ложечки, когда я болела и лежала в кровати. Пару подсвечников. Миску маринованных огурцов. Бежевые туфли, которые она надевала на Шаббат.

Последствия я помню более четко. Траур, сидение на низкой скамье, как какие-то женщины гладили меня по волосам, одевали меня, кормили и, безусловно, были добрыми, но не были моей мамой, так что это было бессмысленно. Моему папе не было дела до этого, он не занимался едой и одеждой для меня; он занимался своей учебой. Эту задачу перенимала от женщин из синагоги домработница, а от нее другая, а потом еще одна.

Для моей мамы не устроили хеспеда. Никакие высокоуважаемые мужчины не выстраивались в очередь, чтобы говорить о ней, и не было никакого банкета, чтобы увековечить ее память. Потому что женщина не может быть знатоком Торы, а только знаток Торы может быть раввином, и только раввин может быть удостоен хеспеда.