Оливия Уэдсли - Честная игра

— Я обвиняю вас, — закончил он горячо, но тихо. — Я не верю, что теперь вы все еще думаете, что ваша жена была вам неверна. Вы не могли, читая это письмо, не почувствовать, что она была вам верна… О, если бы это письмо попало в мои руки раньше, я не допустил бы этого процесса. Я снова возбужу это дело, чего бы мне это ни стоило. Пусть будет война между нами, это будет мое последнее усилие дать Тедди ответ, ответ, который вы лишаете меня возможности дать ему мирным путем. Я думал, что мне удастся убедить вас… Мне это не удалось; тогда я буду говорить его мертвыми устами, бороться с вами его мертвыми руками. И если вы можете в этом упорствовать, если вы еще можете отказать ему в единственном, что ему еще принадлежит, — в его чести, — то вы бессердечны и бездушны, и я буду клеймить вас и докажу, кто вы такой…

Он остановился, измученный аргументами, сдерживаемый только своей оскорбленной гордостью и чувством обидь! при мысли о жестокой несправедливости в отношении его младшего брата.

Что-то в его посеревшем лице, в посадке головы напомнило Джервэзу спокойные, юношеские черты лица Тедди.

— Вы могли угрожать женщине, глубоко втоптать ее в грязь, — снова начал Майлс, заикаясь от волнения, — но я ни перед чем не остановлюсь. Я привлеку вас к суду, я выставлю против вас эту Ланчестер… ее мужа… Клянусь, я опозорю ваше имя, как вы опозорили имя моего брата, его, который всегда шел прямым путем — и когда любил безрассудно, и когда вовсе не любил, готовый всегда расплачиваться за это! И вот его, с его благородным, трогательно-наивным рыцарством, вы забрасываете грязью даже в могиле!.. Его гроб вы пачкаете грязью своих мерзких измышлений!.. Вы…

Он вдруг оборвал свою речь и прижал руку ко рту. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он не в силах был бы продолжать. Никогда до сих пор он не испытывал такого гнева, такой бурной, разрушительной ярости… И вдруг его гнев исчез; он почувствовал страшную слабость и ужаснулся самого себя.

С невероятным усилием он овладел собой, машинально сделал прощальный жест и вышел из комнаты, из этого дома на прохладный воздух.

— Поезжайте обратно, — сказал он мрачно шоферу, — прямо в Лондон…

Камилла и Разерскилн сидели в кругу своей семьи, под кедровым деревом, на поляне, перед домом, который первый муж Камиллы выстроил для нее и который очень нравился Разерскилну.

Он не знал Рейкса, но в душе считал, что тот был благоразумным человеком, в особенности в отношении создания здоровых условий для жизни. А Дорсет он считал прекрасной местностью.

Тим и Кит только что окончили трудную партию в теннис и подходили к столу, сравнивая преимущества чаепития и хорошего душа, и обсуждали, что раньше сделать.

Кит, верный своему возрасту, был за чай.

— Дайте мне целое море чаю, — сказал он, аппетитно уничтожая горячие пироги с земляничным вареньем.

Когда он съел все имевшееся на столе, он удовлетворенно вздохнул и выразил желание пойти поплавать.

— Что ты, милый, сейчас же после чаю? — с беспокойством сказала Камилла. — Это нехорошо для пищеварения.

— Это на меня не действует, — сказал весело Кит. — В крайнем случае, меня немного вытошнит, и этим дело и кончится!

Он ушел, шутя и споря с Тимом на тему о приличиях, вежливости и своем собственном пищеварении. А Разерскилн, затягиваясь сигарой и философствуя на самые разнообразные житейские темы, улыбнулся Камилле.

Она улыбнулась в ответ, слегка и мило покраснела и взяла вязаный шелковый шарф, который является характерным для всех хороших и преданных помещичьих жен и который обыкновенно отмечает сезоны; начинают его вязать около Троицы и кончают к последнему дню охотничьего сезона.

Разерскилн глядел на нее, а мысли его приятно вертелись вокруг вопроса о дренаже.

Он был замечательно счастливый человек, который сознавал это; благодаря этому сознанию он превратился в еще более доброе существо.

Он вдруг сказал:

— Какое удовольствие подумать, Камилла, что у нас впереди еще целых три прекрасных дня! Никакие гости не могут заменить радости мирного пребывания в кругу своей семьи!

Камилла собиралась ответить что-то очень приятное в том же духе, но вдруг увидела, что лицо Разерскилна приняло напряженно «гостеприимное» выражение, которое так хорошо известно каждой жене.