Светлана Макаренко-Астрикова: Дважды любимый

— А Вы бы предпочли, чтобы он смотрел на Наташу с жалостью? — Валерия Павловна вынула шпильку из волос и почему то крепко сжала ее в ладони, другой рукой пытаясь поправить пряди.

— Не знаю. — Антон Михайлович растерялся. — С чего Вы это взяли? Хотя, быть может, и да… Он все пытался как-то толкнуть ее, задеть локтем. — Антон Михайлович увел разговор в сторону, и как показалось Валерии Павловне, нарочно. — Да, он и, правда, делал все, чтобы только она обратила на него внимание! Он так и не понял, что она слепая. Даже когда убегал от меня, оглянулся пару раз. Кажется, с недоумением…

— Конечно, — Валерия Павловна слегка улыбнулась и сморщила лоб, только теперь почувствовав, как больно впилось в ладонь острие шпильки. — Он ведь ждал, что это Наташа побежит за ним, а не Вы! Толкнет его, возьмет за руку, возмутится, заговорит. И они так, наконец, познакомятся.

— Вы меня озадачили и удивили, честное слово! — Антон Михайлович снова усмехнулся, но на этот раз усмешка была уже не такой напряженной. — Я как-то и не задумывался до сих пор, что наша с Аллой Ташка может кому-то нравиться.

— Какие глупости! Ваша дочь очень обаятельна. И потом, знаете, — Валерия Павловна говорила медленно, выдерживая в словах едва заметную паузу, словно не на полном выдохе, — Та музыка, которая в ней звучит, живет, плещется, как море, она дает ей тайну, загадку, «прелесть необъяснимую», — как, наверное, сказал бы наш классик…

— «Неизъяснимую», — тихо обронил Антон Михайлович, думая о чем то своем.

— Что? Что Вы сказали? — Валерия Павловна, заговорила быстро и нервно, словно внезапно очнулась от глубокой дремоты. Шпилька по-прежнему остро впивалась в ее ладонь.

— Александр Сергеевич говорил: «неизъяснимую». Это его прилагательное. Вы ведь «Капитанскую дочку» сейчас цитируете, не так ли?

Валерия Павловна сдавленно кивнула и смахнула со щеки дождинку. Или слезу? Догадаться было довольно трудно. Прежде чем она снова заговорила, прошла, пожалуй, целая минута. Или секунда, загустевшая в пространстве комнаты серым киселем осеннего дождливого полдня.

— Антон Михайлович, Вы не должны воспринимать Наташу, как инвалида. Это — заблуждение. Она — здоровый человек, только, я бы сказала, зрение у нее необычное… Зрение души, что ли… Острое, острее, чем у иных зрячих! И многогранное!

— Это знаем только мы с Вами. Вы да я. Для остальных Наташа всю жизнь будет человеком с ограниченными возможностями. И никому, никому не нужен будет ее неограниченный талант! За это ее постараются как можно скорее уничтожить, затоптать, смять. Вы же знаете, талант почти всегда вызывает зависть, и так редко — восхищение.

— Почему же у Вас такой напряженный взгляд на жизнь, Антон Михайлович? — Валерия Павловна вся как-то внутренне сжалась, съежилась. — Ведь люди — везде люди, пусть и со своими сложностями характера, с какими то недостатками, но они же вполне способны оценить Талант, дарящий красоту. Душа ведь всегда тянется к ней, красоте, у всех! — как бы убеждая саму себя, с нажимом, проговорила Валерия Павловна.

— Нет, а Вы, оказывается, еще и идеалистка неисправимая! — Антон Михайлович рассмеялся, но в нотках его смеха снова звучала напряженность, прорывающаяся как бы исподволь. Что он прятал в ней, напряженности? Боль? Растерянность? Отчаяние? Трудно было угадать и услышать. — Страна в тартарары «дикого капитализма» прикатилась, наркотики чуть не в каждой подворотне, а Вы — о красоте говорите. Уже и артисты заслуженные заявляют открыто, что опера и классика — искусство для избранных, а всех избранных вырезали и убили еще в семнадцатом году! Не согласны со мной? — Антон Михайлович внезапно закашлялся и, поперхнувшись, смолк, отмахиваясь рукою. Валерия Павловна вздохнула, чуть приподняв округлые плечи в ажуре тонкого пуловера, сцепила вместе тонкие донельзя, красивые кисти рук, и каким то чужим, усталым голосом произнесла, словно обронила на пол бусину:

— Мужа моей прабабушки расстреляли в девятнадцатом году. Где-то под Омском… Бабушка осталась без отца в пятилетнем возрасте. Она молчала о матери. Вообще, обо всем молчала. То, что мой прадед был офицером, я узнала совсем недавно, взглянув на обрывок старой фотографии. Он там в белой папахе. Знаете, белую папаху носили ведь только офицеры…

— Он был в армии Колчака? Омск это ведь — Сибирь, адмирал Колчак…

— Не знаю. Наверное. Они переходили реку, он провалился под лед, едва не по грудь. Попал в лазарет. Походный. Там и расстреляли. Больного. Может быть, даже — лежащего на кровати. Я так думаю. Просто представляю это себе, когда закрываю глаза. Никто ведь не может теперь мне сказать всю правду, до конца… Все, кто знал ее, умерли…Теперь уже — все равно!