Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый

Девушка в ответ легонько вздернула подбородок вверх:

— Ничего. Они не разбились, не переживайте. Я поняла это по звуку. Она ободряюще коснулась кончиками пальцев локтя учительницы. — Действительно, трудно — любить, когда тебе не могут ответить. Но, главное, ведь — любить? Все почему-то так считают. — Тут девушка пожала плечами. — Хотя это порой — невыносимо. Я бы не смогла так. Зачем себя растрачивать понапрасну? Нужно очень много сил, чтобы просто жить…

Валерия Павловна еле слышно прошептала:

— Ты права, милая Меня утешает лишь то, что я люблю достойного человека. Это мне как то облегчает бремя неразделенности. Я теперь понимаю, что иного и не может быть у меня в судьбе…

— Никто не знает, что станется с нами завтра, Валерия Павловна! — горячо возразила девушка.

— Я не хочу думать про завтра. Есть сегодня, и этого достаточно, девочка! Вполне. Знаешь, есть такая английская поговорка: «Завтра не наступает, потому что, завтра это уже сегодня и вчера».

— Помню. — Наташа сдержанно улыбнулась. — Вы говорите так, что я всегда запоминаю то, что Вы мне сказали. Почти дословно. А Татьяна Васильевна все больше философствует. От ее разговора в душе остается только — суть.

— Ее предмет к этому очень располагает. — Из крана полилась теплая струя, нервные пальцы учительницы коснулись гладких стенок чашки. — Правда, они не разбились, ты верно услышала! Какое у тебя чутье!

— Просто, когда движения чуть замедленны, траектория падения, скорость или угол иные. Так было написано в учебнике физики. Даже человеку надо падать в замедленном темпе. Тогда ушибов меньше.

— Что-то я сомневаюсь! — Валерия Павловна усмехнулась, вытирая руки об полотенце. — Я в детстве была вся в синяках и царапинах, хотя славилась своей медлительностью. Впрочем, так считала лишь мама. Буленька же называла меня «сильно задумчивой барышней». Оттого, что я была вся в себе, я постоянно натыкалась на все углы и косяки.

— А теперь?

— И теперь та же история. Только синяки не видны. Они в душе.

Хлопнула входная дверь и запах недокуренной сигареты едко, удушливо влился в сладковатый, пряно — коричный туман кухни.

— Валерия Павловна, Вы собрались? По-моему, дождь усиливается, разверзлись хляби небесные! — Антон Михайлович вернулся на кухню, потирая ладони. — На лестнице, и вправду холодно, Ташка. Я порядком озяб. Мама не звонила?

Нет. — Девушка покачала головой. Еще рано. — Одевайся теплее, не выходи налегке. Ты ведь тоже быстро простужаешься, Па!

— Может, Вам и не стоит суетиться, Антон Михайлович? Я дойду сама. Вдруг автобус подойдет быстро? — возразила Валерия Павловна, беря в руки сверток, сильно пахнущий корицей. Она словно грела об него озябшие ладони Вообще, вся она в этот момент напоминала потерянную, замерзшую пичужку, нечаянно залетевшую в чужое, уютное гнездо…

…Когда Антон Михайлович вернулся, Наташа все также сидела на своем месте, у окна, осторожно касаясь пальцами мягкого банта — волана на шторе. Она тихонько теребила его, пристально смотря, как и все слепые, в одну, видимую только ей точку, и думая о чем-то своем, сокровенном, глубоком… Отец, не решившись нарушить ее раздумья, молча подошел к плите, налил себе чашку уже порядком остывшего, но еще греющего заледеневшие ладони, чая.

— Что-то ты долго, Па! Такси не было? — Голос дочери звучал спокойно, чуть глуховато, словно она очнулась от внезапно охватившей ее дремоты.

— Дождь. Все машины идут прямо в парк, — Антон Михайлович, чуть свистя, втянул в себя янтарную жидкость. — Мама не звонила? Уже семь…

— Вечер до восьми. Не беспокойся, у нее обязательно будут провожатые… Что тебе сказала Валерия Павловна?

— Что придет завтра в четыре. У нее с утра репетиция в музыкальном училище. Не то спевка, не то этюды… Провожатые? Это кто же?

— Петр Егорович и Настя Синицыны. Они ей помогали готовить вечер. Да и вообще, ты же знаешь, на маминых вечерах много народу. Даже из других районов приходят.

— Ну, да, я знаю… И этот дипломат с пробором и в очках тоже из другого района…

Девушка насмешливо фыркнула:

— Пап, у тебя этот пробор прозвучал, как «ружьё», будто ты говоришь о каком то бандите… Кстати, почему ты его называешь дипломатом?

— Антон Михайлович смутился.

— Ну, так просто. Я его один раз видел. Весь такой прилизанный. И говорит как то слишком уж правильно. Еще он немного буквы гласные тянет, как будто от заикания в детстве лечился… Не говорит, а песню поет. Странно как то слышать!