Александр Лекаренко - Свалка

Кире не было нужды прорываться через кордоны, он спокойно сел в свой «ровер» и поехал за кордон, бросив на сиденье рядом с собой пачку радужных банкнот и литровую бутылку водки – в качестве постоянной визы. Однако вдалеке уже начали постреливать – видимо, пересекали поползновения нелегалов, пытающихся выбраться из зоны в поисках куска хлеба.

Дед уронил прощально поднятую вслед автомобилю руку и вытер воображаемую слезу грязной бородой, - Улетел, голубь. Понес заразу. – Вы действительно думаете, что здесь есть какая-то зараза? – спросил он. – Черт его знает, что здесь есть. Или было. В 64-м здесь взорвали атомную бомбу в шахте – кто об этом помнит? Отработанные шахты десятилетиями использовали для захоронения ядерных и химических отходов – кто об этом знает? Куда делось все химическое оружие, которое запретили, вы не знаете? – Не знаю. – И никто не знает. А его были сотни тысяч тонн, его невозможно утилизировать, и почти все заводы, которые его делали, сосредоточены в этом регионе. Здесь скопилось больше ядовитого дерьма, чем во всем остальном мире и здесь самая большая плотность населения в стране, здесь может случиться все, что угодно. Уже в гражданскую войну шахтные выработки стали использовать для захоронения инфицированных трупов, потом немцы настроили здесь концлагерей, здесь были и тиф, и холера, и сибирская язва – кто знает, где все эти могильники, кто сейчас контролирует? – А зачем знать? – ухмыльнулся он, - Легче просто обнести все колючей проволокой и сделать один концлагерь – как и предлагает одна революционная дама. – Да здесь и был концлагерь всегда, только без проволоки. Люди концентрировались здесь и жили друг у друга на головах – не от хорошей жизни. Какой нормальный человек полезет в шахту за куском угля, если его не гонит туда нужда? Теперь нужда гонит уже не в шахту – она гонит прямо в могилу, мы стоим прямо на здоровенном могильнике, по сравнению с которым Освенцим и Бухенвальд – это детские площадки для игр, а вы спрашиваете, может ли здесь быть какая-нибудь зараза. Пока в концлагере был режим, все это хоть как-то контролировалось, а сейчас, когда режим накрылся мандой, и наступила свобода, из этой земли, - Дед ударил пяткой в грязь, - Может вылезть хоть сам черт – и никто не заметит. – Вы очень жизнерадостный человек, - заметил он, - И в вас должен вселять оптимизм тот факт, что мы не одни на свалке – вся планета превращается в такую зону. – Глупости, - усмехнулся Дед, - Мегаломания червя. Человек не способен нанести урон планете, которая его не замечает. Ущерб, причиняемый им матушке-природе – это ущерб самому себе, а не природе. Природе плевать на то, что он задыхается в своих испражнениях – она использует его испражнения себе на пользу. Она создает тысячу новых видов, взамен уничтоженных человеком, и создаст что-нибудь взамен человека, уничтожившего самого себя. – Из чего? Из отравы? – А кто сказал, что это отрава? Кто сказал, что всей своей самоубийственной жизнедеятельностью человек не готовит питательную почву для новой жизни? Все в природе обновляется так. Кто может утверждать, что яды, которыми мы отравляем биосферу, не могут быть витаминами жизни, основанной на других принципах? Другая жизнь уже бушевала на этой планете, когда ее атмосфера была еще непригодна для появления наших с вами колченогих предков. И эта планета еще толком не остыла – а некоторые недоделки уже примеряют венец творения. – Меня восхищает ваш взгляд на жизнь. – Взгляд обретает эволюционную перспективу, когда поживешь на свалке, - ухмыльнулся Дед, - Дурацкий венец гнет голову к земле, а когда он падает в грязь – можно выпрямиться и посмотреть в небо. Ну, хватит болтать, - Дед почесал кадык, - Я замерз и уже готов выпить.

Они стояли в гигантской долине, обрамленной черными клыками скал, над их головами было зеленоватое небо. Их были тысячи и тысячи или миллионы и миллионы – тех, кто остался и тех, кто бесплодно прошел и вернулся, чтобы взять свой кусок. Здесь были те, в чьих глазах горел волчий огонь и те, в чьих черепах давно отгорели бесплодные звезды – они пришли все. Они стояли в молчании и ждали, ждать было их уделом, они умели ждать, они ждали веками – под плитами катакомб и братских могил и под грязью всех мусорных свалок мира, они сами были грязью – теперь они пришли.

Он стоял среди них и над ними, его ноги попирали их черепа, их кости прорастали сквозь него серой плесенью и черным пеплом несбывшихся надежд – он был их надеждой, он был их жаждой, их голодом и их ненавистью.