Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

Работа затянулась до вечера. Несколько мешков, плотно набитых мягкими верхушками, лежали на дне лодки, как пуховые подушки.

Дорога обратно оказалась куда длиннее. Плавание по заросшему водорослями озеру и среди камыша, верхушки которого волочились вслед за лодкой, было уже позади. Рыбак длинным шестом отталкивался от илистого дна и направлял лодку в сторону надежного берега. Дождевые тучи еще гуще обволокли небо темной тенью. Угрюмое озеро заволновалось от колыхавшего его ветра. Лодка вышла из узкого русла и снова очутилась среди летающих стай диких уток, предвещавших беду. Испуганные серебристые цапли кружились над водой.

Рыбачка, посматривая на видневшийся вдали лагерь, озабоченно спросила:

— Неужели будет буря?

— Сиди посередине и сохраняй равновесие, — распорядился рыбак.

— А не настигнет ли она нас в дороге? — переспросила она.

— Самое трудное осталось позади, а теперь — вперед! — скомандовал мужчина.

Впереди вынырнул нырок и резко свернул в сторону. Дикие утки кружились в воздухе на расстоянии ружейного выстрела.

Огни лагеря приближались. Показались низкие бараки. Вот и деревянная пристань, где надо причалить.

— Держись за веревку, — повелительным тоном сказал рыбак.

Пузатые мешки едва не выпали из лодки. Но товарищи, вышедшие рыбаку навстречу, помогли их выгрузить.

Лодку отвели на глубокое место, а то чего доброго буря ее выбросит на берег. Рыбачка ступила на землю, уже успокоившись. Молча, с улыбкою следила она за последними распоряжениями мужа. А сама про себя думала: «Теперь у нас будет матрац… Теперь можно будет после трудового дня поспать на мягкой постели… Может быть, и жизнь будет полегче, когда обоснуемся, обживемся. Мы ведь живем у озера, а оно источник нашего существования. Оно охранит нас от всяких невзгод».

Жена Циона Наама вернулась с работы вечером. Она служила прислугой. Тощая, болезненная, она еле держалась на ногах от усталости. Навстречу ей по улице шла орава малышей. Заметив ее еще издали, они со всех ног бросились к ней. Не прошло и минуты, как они уже окружили мать, толкая друг друга, хватаясь ручонками за ее платье, — шумная, веселая и непоседливая компания. Это были дети нищеты, — оборванные, в царапинах, ссадинах и синяках, вечно голодные, но не унывающие, чуть ли не с колыбели предоставленные самим себе, драчуны и забияки, всегда готовые принять на свою голову ругань и побои и не считающие это даже за наказание. С шумом и визгом, с взаимными жалобами и упреками, они сопровождали мать, наперебой выкладывая ей все свои детские обиды, будто эта слабая и худая женщина была их высшим судьей, беспристрастным и справедливым, который каждому воздаст должное — строго накажет нечестивых и наградит праведных.

Так гурьбой они дошли до дому.

Шестилетний Юсеф, которому на вид можно было дать не более четырех, низкорослый, худой, с перепачканным лицом и огромными глазами, теребил мать за руку, желая привлечь ее внимание.

— Мам, а мам! — тормошил он ее за платье, вертясь под ногами. — Нисим побил меня. Он толкнул меня в спину, а я упал лицом на пол и набил шишку…

— Я знаю, он плохой. — Мать погладила Юсефа по головке. — А я тебе говорила — не играй с ним.

— Я ему ничего не сделал, — продолжал Юсеф, и его огромные глаза еще больше округлились. — Он пришел и забрал мой хлеб.

— Вру-у-ун! — перебил Нисим и насупился. — Не слушай его, мама, он врет. Он первый схватил мою шапку и выбросил во двор.

Нисиму было лет девять, у него было выразительное и приятное лицо и быстрые умные глаза. Его мятая шапочка была сдвинута набекрень, а на лице играла озорная и чуть виноватая улыбка.

— Да, да, мама, — сказала Мазаль, беря у матери корзинку. Она считала своим долгом вмешаться в спор, так как была самой старшей. Ей шел уже двенадцатый год, и на ней лежали все обязанности по дому и по уходу за малышами. Это была девочка с худеньким личиком, в разодранном платьице, босая. — Я сама видела, как Нисим толкнул его в спину. Юсеф упал и так заорал, что можно было оглохнуть. Нисим прямо какой-то разбойник!

— А тебе чего надо? — пробормотал «разбойник», опустив глаза. — Ты тоже врешь!