Владимир Короткевич: Ладья Отчаяния

— На земле я, конечно, помалкивал, — сказал Выливаха. — Да и то не очень. Но теперь даже сам папа не сделает из меня той жаренки, которую привязывают к рожну, а не пекут на нем.

Поп хотел было возразить что-то, но его слова заглушил крик невыразимого ужаса.

Над ржавым, как спекшаяся кровь, морем появилось первое за весь долгий путь живое существо.

Оно летело, тяжело взмахивая перепончатыми крыльями, как огромная летучая мышь, и то взмывало вверх, то опускалось в воду под неимоверной тяжестью, подвешенной к ногам. Издали этот груз казался куканом серебристых рыб.

Когда существо подлетело ближе — крылья оказались рукавами черной монашеской рясы, а рыбы — девятью голыми женщинами, что цеплялись за старческие ноги чудовища.

И со странной ненавистью к коллеге Перевозчик сказал:

— Один из тех, кому не дали забвения.

Теперь чудовище летело совсем близко от ладьи. Старик с безумными глазами, клинообразной бородой и головой, похожей на огурец.

Как алчный стервятник, что порой подцепит слишком большую для себя добычу, как коршун, схваченным сомом, старец взлетал и падал, касаясь когтями воды, взлетал и падал. А по его спине полз, подбираясь к глотке и сжимая ее, юноша с окровавленным виском.

— Я знаю этого человека, — сказал Полочанин. — Он вырезал чуть ли не весь мой город…

— Спасите меня, спасите! Я несчастный царь Иван! — долетело с высоты.

— Долго ему еще так летать? — испуганно спросил умерший в богатой чуге.

— Пока такие, как ты, не перестанут его хвалить в оправдание своих злодеяний, — сказал Перевозчик.

— А кто эти женщины? — спросил Полочанин.

— Это его жены… А тот — его сын.

Выливаха только руками развел.

— Жены?

— Да.

— Тогда мне похуже будет. Счастливец, у него только девять.

Перевозчик взглянул на него с сожалением.

— Ты их травил?

— Боже упаси. Я их любил.

Ладья загоготала.

Все дальше и дальше от нее черкала ногами воду, поднимаясь и опускаясь, черная тень.

— Н-да, — сказал Выливаха. — То-то смотрю, у него от такой работы задница шилом. Пойте осанну, хлопцы. Нас ждет только забвение.

— Страшно, — сказала Березка.

— Нич-чего страшного, — сказал Гервасий. — Мне так уж было. Приснился сон. Будто я забыл свое имя. И жутко мне так. Не вспомню имени — и все. И думаю, вот черт! У всех есть имя — а у меня одного нет. Как же так? А как спросят? Хорошо, если не спросят. А ну как спросят? А как, скажут, хлопче, тебя зовут?

Ладья захохотала. Выливаха смотрел на всех вызывающими синими глазами, и неуловимая улыбка блуждала на его хитрых, хорошо расщепленных самой матерью-природой устах.

— Святые злодеи, — сказал Выливаха, — набожные бабники. Эй, братишки, вам говорю. Разве бог дал белорусу клюв, чтоб он клевал конские яблоки и пищал?

— А для чего?

— Щелкать орехи да целоваться… А ну, святые, давайте Великую Молитву!

Ржавое море дрожало острой зыбью маленьких волн. Черное солнце подземного царства вставало над ним. А на волнах летела к недалекому уже берегу смерти Ладья Отчаяния, и Перевозчик смотрел на Гервасия вновь обретенными глазами с ненавистью и страшной завистью.

А над Ладьей Отчаяния реял голос Выливахи и гремели, поддерживая его, грубые веселые голоса.

Опершись подбородком на сплетенные руки, с печальной надеждой смотрела на Выливаху Березка. Глаза ясные — будто кто-то окатил ключевой водой ягоды терна — большие и красивые, как у коровки, и такие же добрые. И носик кто-то слегка вздернул вверх, и ротик приоткрытый.

"А чтоб тебе, чертовой Смерти, холера в живот", — думал Гервасий и пел, чтобы не взвыть от досады. Потому что было это так, как если бы утром вспомнить, что вчера в гостях недоел или недопил.