Давид Шраер-Петров - Белые овцы на зеленом склоне горы

В какой-то момент беседа замедлилась. Словно бы дозволенные темы исчерпались, а пир не достиг того пика, когда хозяева подают сладкое и разводят гостей по комнатам, где их ждут прохладные постели. Должен сказать, что в самом начале застолья Сулейман предупредил, что спешить некуда, все ночуют у него. Поэтому и не спешили. Два вопроса нарушили паузу. Блондинка-пианистка, прислушавшись, потому что перерыв в разговоре позволял услышать шумы дома, спросила: «Кто это играет?» За стеной тихо пел рояль. Сулейман усмехнулся. Его суровое, смуглое продолговатое лицо разгладилось на мгновение (а так было сосредоточенно и настороженно весь вечер), и он ответил: «Сестра жены, Сорейя. Она учится в бакинской консерватории. Сорейя в Москве на конкурсе победила. Приехала на выходные в гости». «Интересно! — воскликнула русская пианистка. — А как ее фамилия?» «Елизарова. Сорейя Елизарова», — ответил Сулейман, снова насупившись. «Подождите! Так не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» Это был второй вопрос. Мой. Теперь уже долгая пауза повисла над столом, как туча. Черные лукавые глаза московского баритона посматривали то на меня, то на Сулеймана. Мой коллега поэт-песенник и с ним оба прозаика с драматургом пошли перекурить. Пианистка поднялась из-за стола. «Пойду разыщу вашу лауреатку». За ней потянулся муж-баритон. Мы остались одни с хозяином. «Не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» — повторил я свой роковой вопрос. «Нет, не родственница, — отрубил Сулейман. — Мы азербайджанцы, а Елизаров — тат, горский еврей». Сказал он это громко. Так громко, что если бы кто и подслушивал наш разговор или ненароком оказался свидетелем, ясно было, что на мой вопрос Сулейман отвечал однозначно. «Мы азербайджанцы!» В подтверждение чадры-косынки в половину лица у жены и невестки.

За стеной играл рояль. Я пошел на его звук в боковую комнату. За роялем сидела Сорейя. Рядом с ней стояла русская пианистка. Они не видели меня. Сорейя играла две-три минуты и останавливалась, рассказывая что-то гостье. До меня донеслись обрывки фраз: «… собирала в Северном Азербайджане и Дагестане… еврейские мелодии… класс композиции…» Я неслышно ушел и вернулся в гостиную.

Застолье подходило к концу. Опять был подан чай с вареньями, печеньями и прочими сладостями. Выпили за хозяина и хозяйку дома, поблагодарили за хлебосолье и начали подниматься со своих мест. Сулейман принялся разводить гостей по комнатам. Сначала повел пианистку и певца. Потом одного за другим моих коллег-писателей. Я приготовился было пойти за ними, но Сулейман взглядом остановил меня, удержал в гостиной. Я дожидался его в некотором раздражении. Почему именно я оставлен последним, когда устал смертельно и никаких желаний, кроме одного — склонить голову на подушку, натянуть до макушки одеяло и провалиться в забытье сна?! Наконец Сулейман вернулся и позвал меня за собой. Мы прошли коридором мимо жилых комнат, откуда (к моей искренней зависти!) слышалось умиротворенное дыхание спящих людей. Или мне казалось, что слышалось. Коридор кончился запертой дверью, которую Сулейман открыл ключом, вытянутым за шнурок из кармана брюк, и засветил переносный фонарь. Дверь выходила на витую лестницу, спускавшуюся в подвал. Мы сошли на два витка. Сулейман отворил другую дверь ключом, который хранился в кармане пиджака. Мы прошли коридорчиком до затворенной двери. Третий ключ был вытащен из внутреннего кармана пиджака. Сулейман пропустил меня внутрь и включил электричество. Это была овальная комната без окон. Комната в глухом подвале. Если применить систему измерения уровня помещений этажами, овальная комната находилась на минус втором этаже. Я огляделся, а Сулейман спешно закрыл нас изнутри на французский замок. При этом он молчал. Как будто бы играл в детскую игру-молчанку. Или следовал правилам секты отшельников-молчунов, давших обет не разрушать истину словом, поскольку любое слово (кроме Б-жьего) есть ложь. Или у Сулеймана были другие причины, чтобы молчать?

В противоположном двери углу комнаты виднелось возвышение, покрытое белым шелковым покрывалом, обшитым темными полосами и кистями шелковых нитей, как на талесе. На покрывале лежала раскрытая тяжелая книга в кожаном переплете с серебряными застежками. Над книгой стоял серебряный семисвечник с потушенными свечами. Я подошел ближе. Книга была Танахом — Ветхим Заветом. Страницы были испещрены еврейскими буквами, напоминающими неземные ноты, которыми записана музыка Божественной речи. Сулейман наклонился ко мне, приложив указательный палец к губам: «Моя семья — из горских евреев, татов, которых когда-то насильственно омусульманили. Но мы все равно остались евреями».