Давид Шраер-Петров - Ущелье геенны

Однажды мы встретили всю семью у фонтана. Было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собраны? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» Это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы стояли около фонтана среди эмигрантов. Исав не мог и минуты прожить без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и куда-то побежал. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та подняла глаза, полные тоски. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом «эскимо» на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарствовал, как молодой ухажер!

Мы ужинали на кухне. Через открытый балкон доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка… В тот миг, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью столового вина, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы пытались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах. Говорили как нормальные люди и члены семьи, защищающие ее нормальность, упрямо отрицающие все, что эту нормальность способно разрушить… Словом, как могли, мы успокоили Лию (успокоили, конечно, только внешне), посадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать свой «отказной» театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или остаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов за Лией пришел Исав и увел ее домой.

Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора перед праздниками мы обменивались поздравительными открытками. Потом все оборвалось. Ничего удивительного. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых знакомых и приятелей, словом, всего, что входит в понятие эмиграции. Наши открытки, адресованные Лие и ее семье, начали возвращаться. Их открытки, отправленные нам, наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.

Лет через десять после переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там по-прежнему оставались неспокойными. Но откладывать поездку снова и снова было невозможно. Да и наступит ли когда-нибудь покой на этой земле? В Иерусалиме и Тель-Авиве жили родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который пробудил в нас желание иной жизни и в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств. Он начал строиться в середине XIX века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершающих паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего — к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых предоставили нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашего жилища были сложены из крупных кусков гранита. Студию каменной оградой отделили от оврага, окружавшего Старый Город. Овраг пересекали тропы, круто спускавшиеся к едва видной сверху и утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было часами стоять и смотреть на Старый Город, паривший над миром, как божественная сфера. Чтобы попасть туда, следовало по тропе спуститься на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе. Вскарабкаться к воротам. От оврага вправо отходил узкий мрачный «рукав», заросший бурьяном; над ним-то и возвышались остатки ворот. Это было Ущелье Геенны, где обитали души грешников. Мессии предстояло пройти через эти ворота, пересечь Ущелье Геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные Ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.

У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревце: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки. Боковая веточка — с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина, разломившая верх плода, сползала вниз как ущелье. Гранат готов был взорваться от набухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра окажешься у ступенек ресторанчика, веранда которого буквально нависала над Ущельем Геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы неспешно шагали туда вдоль ограды, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы порадоваться очередному виду Старого Города, открывшемуся сверху. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бессмертной любви. «Как там наша Лия?» — неожиданно спросила жена. «Почему ты вспомнила о ней?» Как истинный еврей, я ответил вопросом на вопрос. «Забыла тебе сказать, перед отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?» — «Конечно, помню!» — «Так вот, Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим». — «А Лия? Сид?» — спросил я. «Наверно переехали с ним, — ответила жена. — Впрочем, кто знает?» Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем Геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и принялись снова рассматривать Старый Город. Где-то вдалеке от Ущелья раскинулась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был схвачен римскими легионерами Иеошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула: «Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!» Я оглянулся. В дверях стояла Лия с бело-голубой детской коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать и говорить. Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Наверное… В общем, полные смятения, крамольных мыслей, вполне уместных в данном случае суеверий и прочей нигилистически-метафизической белиберды, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Бесспорно, девяносто процентов сомнений принадлежали мне и только десять — моей не ведающей колебаний жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, раздираемый противоречивыми чувствами. В коляске лежал малыш. Ему, по-видимому, было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов. «Это Давид, — сказала Лия. — Помните, мы играли в пьесе Гомера?» «Мы как раз недавно об этом вспоминали! — сказала моя жена. — И об этом, и обо всей нашей жизни в отказе».