Марина Буторина - Патефон [СИ]

Но дом. И этот город…

Нет, она не может.

— Так что тебе дорого? — удивительно спокойным голосом спрашивает Бен.

Она всплескивает руками, темпераментно объясняя тем самым: «Все!» Ей самой до нелепого смешно, что приходится объясняться с ним на столь глубокие темы, о которых она и сама никогда не задумывалась.

Но потом ее взгляд падает на кисти его рук. Они мелко дрожат.

Звон достигает своего пика.

Одним широким сильным ударом Бен сбивает со столика голубую, всю в венках трещин вазу с засохшими весенними цветами. Та летит Рей почти что под ноги, и ей ничего не стоит разбиться на сотню мелких осколков.

Рей отскакивает к стене: в этот момент ей не страшно, она просто запоздало испугалась ранений. Ведь она впустила в свой дом безжалостный ураган.

А он тем временем переворачивает комнату вверх дном, не кидаясь на нее, не крича и не сыпля упреками, будто в него вселилась некая высшая сила, что его руками воротит хлипкую старую мебель, уже давно просившуюся развалиться. Рей уже не понимает, что именно разлетается посреди комнаты яркими праздничными взрывами.

И последним к ее ногам падает разбитый патефон.

Рей так и прижимается спиной к стене, крепко держась за блокнот Бена.

Бен стоит посреди совершенных его руками разрушений, тяжело дышит, как после долгого бега, вздрагивает и вдруг озирается по сторонам, убирая волосы с лица. Его лоб блестит от пота, а взгляд больше не кажется таким диким, но все же остается чужим и отстраненным и, может быть, лишь едва сконфуженным. Зрачки затопили радужки, и теперь его глаза черные, как бездонные колодцы.

Он долго смотрит на нее, тяжело сглатывает, а потом без слов широким шагом выходит прочь, будто это ему стоит бояться.

Рей тихонечко сползает по стенке, когда дверь захлопывается. Опускает колени на мелкое фарфоровое крошево и подтягивает к себе искалеченный патефон, роняя на него редкие, но такие горячие слезы.

Гнев сладок, и свои одурманивающие объятья он не торопится разомкнуть. Только порывы холодного ночного ветра остужают его голову и возвращают мыслям подобие ясности.

Это снова случилось. Верно говорят, от себя не убежишь.

А Рей… А что Рей?

Бен судорожно глотает морозный воздух, чтобы выстудить и свое нутро тоже.

Легко остаться, чтобы каждый день отравлять ей жизнь. Гораздо тяжелее — убраться как можно дальше. Что он и сделает.

Сожаление и чувство вины горчат — он этой же ночью покупает билет на самолет и, покидав на скорую руку вещи в сумку, улетает ранним утренним рейсом.

Рей окидывает комнату мутным от слез взором: теперь, когда Бен ушел, в ней словно не осталось жизни. Будто он забрал огонь с собой, и даже краски поблекли.

Она шмыгает носом, поднимается на затекших ногах вместе с патефоном и ставит его на прежнее место, неловко прилаживая отвалившуюся крышку. Потом бросает еще один равнодушный взгляд на комнату и уходит на кухню.

Ей бы сейчас оплакивать все разбитые и сломанные им вещицы, но отчего-то о них ей плакать совсем не хочется. Зато стоит подумать о Бене, как в глазах собираются слезы.

На кухне она зажигает свет. Ей хочется чаю. С мятой или с ромашкой. Рей ставит чайник на плиту и останавливается перед сервантом, уставленным теми предметами, что уцелели. Это удивительно, но при виде их она злится. Там, в разрушенной комнате, сидя на полу среди осколков и обломков, она чувствовала себя легче и свободнее, чем здесь, где все как прежде.

Рей протягивает руки, отодвигает стекло в сторону и достает вазу для печенья. Ту самую, которой совсем недавно все не могла налюбоваться. Какое-то время держит ее в руках, но уже не с благоговением, а с равнодушием, а потом вдруг, зло, беззвучно вскрикнув, запускает ею в дальнюю стену, разбивая драгоценный фарфор.

Продолжавшие душить ее рыдания вырываются из своей темницы. Она выгребает из серванта все, что попадается ей под руку, — все летит на пол: и ларец с чаем, и хрустальный подсвечник, и вся ее любимая посуда — все милые находки, которыми она праздновала новый день своей пустой, подобной скорлупе без ореха жизни.

Утро она встречает выбившейся из сил, уснувшей на полу, без единой кружки для чая и с выкипевшим, почерневшим чайником.

Утро она встречает свободной.

Время, проведенное в полете, потрачено на бессильную ненависть к себе, а также на смелые, но бредовые фантазии о том, как, приземлившись, он тут же сядет на обратный рейс, чтобы к вечеру уже быть у ее двери.