Та, всхлипывая, дрожащими руками приобняла Волчка. Он стоически выдержал её объятья и лизнул в соленую щеку.
— Марья, тут фашист пролетал, резвился, гад, лося мне убило очередью, я, вот, принес вам всем понемногу, ты мясо-то прибери, зима впереди суровая, да и немцы близко, убирай подальше все фотки своих командиров. Еду схороните со Стешкой, знавал я их по четырнадцатому году — шарить повсюду и грабить мастера, но и порядок, гады, любят.
В сентябре стало совсем плохо, едва хрипевший динамик на столбе сообщил об оставлении Киева, оцепеневшие люди долго стояли молча, потом также молча разошлись.
— Ну, теперя скоро жди хрицев, у них силища кака, а наши отступають всё, эх! — дед Ефим тоскливо посмотрел на небо и сплюнул. — Бяда!
Потянулись измученные, посмурневшие, отступавшие наши… бабы и ребятишки молча стояли у плетней с печалью провожая своих. Бойцы, если у них был небольшой привал, жадно пили воду, благодарили за яблоки, которые тащили им ребятишки, и опускали глаза перед женщинами. Пожилой солдат, попросивший напиться у Ефимовны, не выдержал её взгляда:
— Прости, мать, прости за то, что не сумели защитить вас, жив останусь — вернусь обратно, зубами буду их, сук, рвать, но будет им всем братская могила на нашей земле!
Фронт надвигался неотвратимо, стали часто летать самолеты, вскоре разбомбили нефтестанцию в Казимовке, и черный жирный дым долго тянулся в небо. На пригорке, у развилки дорог, что вели — одна в райцентр Раднево, а другая на Казимовку, зарывались в землю солдаты артиллеристы. Дед Никодим стал исчезать по ночам, возвращаясь под утро промокшим и уставшим, где был и что делал, никому не говорил. Погожим днем вместе с внуками, шустро выкопал картошку — большую часть ночью схоронил в заранее, еще с лета выкопанную потихоньку ото всех и замаскированную под мусорную кучу, яму, закидал её сухой травой.
— Вот, Глаш, даст Бог, пронесёть, не найдуть картоплю.
Следующим днем, на улице по недосмотру ездового, молодого солдата, случился затор, сцепились колесами две телеги, везущие раненых. Солдат, вместо того, чтобы попытаться сдать назад, изо всей дури хлестнул устало бредущую лошадь, увидевший это Никодим не выдержал, выскочив, потрясая сухоньким кулачком, он орал на всю улицу, наступая на опешившего высокого солдата:
— Ты што эта делаешь, а? Эта же животина, зачем её бить, ежли сам дурак? Ты пошто над ей издеваться задумал, я тебя, сосунка щас… — распалялся он, воробьем наскакивая на ездового.
— Что за шум? — К ним подходил усталый весь какой-то пропыленный, капитан.
— Ты гляди, што он с животиной делает, а? Это ж чистое вредительство!
— Никодим, огладил всхрапывающую лошадь по морде. Сунул ей яблоко, вытащенное из кармана штанов, (надо сказать, Никодимовы карманы были широко известны в деревне: худенький дед таскал в своих карманах много всякого пользительного, проволочки, зажимы, были и болтики, и гвозди, моточки веревок, кисет с самосадом, кусочки сапожного вара). Глафира, затеявшая стирку, всегда ругалась на него:
— Убирай к шутам свои склады из карманов!
Гринька, тоже переняв привычку деда, ходил с постоянно раздутыми карманами, подбирая все, что могло пригодиться.
Никодим, ругаясь и пуская матюги, как-то ловко с помощью второго ездового расцепил колеса.
Капитан устало сказал: — Спасибо, батя! Убило у нас ездового-то, а это молоденький новобранец из Москвы, лошадей даже не видел никогда. Да и некого больше поставить.
К ним спешил местный врач, Самуил Абрамович. — Товаришч капитан, я местный врач, — картавя проговорил он, — разрешите осмотреть раненых?
Тот обрадовался: — Да, буду очень вам благодарен!
Набежавшие и охающие бабы тут же стали помогать доктору. Самуил Абрамович, разменявший шестой десяток, очень переживал, когда в военкомате его завернули по причине многих лет. Схоронив в сороковом году свою шуструю Розу Яковлевну, не имея вестей о единственном сыне, арестованном ещё в тридцать шестом, он, не сильно разговорчивый, стал совсем замкнутым. В деревне его любили, он лечил всех — и людей, и животных, только с его помощью выжил Волчок, сначала обессиленно рычавший при перевязках, а потом благодарно лизавший ему руки. Вот и сейчас — бабы, осторожно вытаскивая молоденького бойца, приговаривали:
— У нас чудо-доктор, он тебе поможет, и мы, милок, ешчё на твоей свадьбе погуляем.
Говорили здесь на смеси трех языков, много было слов украинских, но больше было белорусских. Щ произносилась как Шт, Ф как Хв, вот и были у них Хведи, хвантазии и проч. Самуил Абрамович, занимаясь любимым делом, повеселел, к вечеру все раненые были осмотрены, перевязаны, накормлены.
Читать дальше