Кэтрин Сатклифф - Одержимое сердце

Он снова устремил на меня пристальный и мрачный взгляд своих черных глаз. Потом отвернулся.

— Мне предстоит еще так много вспомнить, Мэгги. В памяти моей еще так много белых пятен. И, возможно, всего я не вспомню никогда. Я не могу утверждать однозначно, что не убивал Джейн, что я никому не нанес ущерба в период своего умопомрачения.

Я было отрыла рот, чтобы запротестовать, но он заставил меня умолкнуть.

— Да, это было нечто вроде помешательства. Наркотик лишал меня возможности мыслить здраво. И под его влиянием я мог сделать что-то неподобающее. Я припоминаю, что иногда вел себя бездумно, бессмысленно и наносил оскорбления если не действием, то словом своим друзьям или…

Он не мог заставить себя произнести это слово, и я произнесла его сама:

— Семье.

Я видела, как он вздрогнул.

Николас подошел к окну и засмотрелся куда-то в темноту. Я взглянула на дверь, потом вспомнила, что он ее запер. Когда я снова посмотрела на него, он уже повернулся ко мне, одна половина его лица освещалась светом свечи.

— Ты все еще не веришь мне, — сказал он тихо. Я не знала, чему верить.

В мягком свете свечи мы смотрели друг на друга. Потом он сказал:

— Перед тем как мы поженились, я поклялся, что никогда не причиню тебе зла. Ты помнишь почему?

— Ты сказал, что любишь меня.

— Да, я сказал это. И сказал искренне.

— Ты и прежде говорил это, но женился все— таки на Джейн.

Он прижал пальцы к вискам и закрыл глаза.

— Я ничего не помнил, Мэгги. Они убедили меня, что я должен жениться на Джейн.

— Они?

— Моя мать, Адриенна и Тревор.

— Адриенна знала, зачем ты поехал в Йорк. Ты собирался аннулировать свою помолвку. Почему она ничего не сказала?

Он снова смотрел на меня:

— Не знаю, не могу тебе объяснить, почему в этом доме царит безумие. Возможно, я виновен в каких-то преступлениях, совершенных в беспамятстве, но знаю точно, что не я столкнул тебя с лестницы. И не я подсыпал яд в молоко.

Николас так резко и неожиданно приблизился ко мне, что я отпрянула. Теперь он нависал надо мной, заслоняя собою свет свечи. Он смотрел на меня пристально и говорил шепотом:

— Этот яд предназначался для нас обоих. Готов прозакладывать Уолтхэмстоу, что прав. Я готов поклясться также, что тот, кто это сделал, ожидает в скором времени обнаружить нас мертвыми. И ясно, что, кто бы это ни был, он или она вернется выяснить, так ли это. Хочешь дождаться этого?

Я согласилась, так и не решив, объяснялся ли блеск в его глазах безумием или решимостью. Так или иначе, я была готова рискнуть. Снова я была готова поверить и довериться ему, и сердце мое отказывалось ожесточаться против него. Надежда была как оперенная стрела, нацеленная мне прямо в грудь, и я, повинуясь инстинкту, решила испытать судьбу и сдаться на ее милость, каким бы горьким ни оказался конец.

Николас задул свечу, комната погрузилась в темноту, и мы приготовились ждать.

Мы проговорили шепотом до глубокой ночи. Николас рассказал мне кое-что о своей жизни, то, что мог вспомнить с того момента, когда поцеловал меня на прощание у дверей таверны моего дяди.

Потеря памяти очень его беспокоила, но я его уверила, что, вероятно, он вспомнит все, как только его телу и духу будет отпущено достаточно времени, чтобы достигнуть исцеления. Я объяснила ему, что падение в ледяную воду стало для него шоком и вызвало травму, а уже травмированный мозг легче поддался действию опиума, влияние которого вследствие этого усилилось.

Когда Николас спросил меня, откуда мне это известно, мне пришлось объяснить, что в пору моего пребывания в Оуксе я помогала нескольким докторам, практиковавшим там. В свою очередь, меня лечили и со мной обращались лучше, чем со многими другими пациентами, и разрешали мне читать книги по медицине в качестве развлечения.

Он поощрял меня рассказывать об Оуксе, и я попыталась рассказать об этом времени так бесстрастно, насколько могла. И все же это был тягостный для меня момент. Много раз я замечала, как в тон моего повествования прокрадывалась горечь при воспоминании об ужасных условиях, пренебрежении и жестокости многих сестер и санитарок. Несколько раз Николас нежно касался меня.

— Мне так жаль, — твердил он снова и снова.

Раз он закрыл лицо руками и не отрывал их от лица, пока не успокоился и не смог посмотреть на меня снова.

Мало-помалу мои сомнения в нем улеглись, как это бывало всегда.

Я убедила Николаса рассказать мне о мучивших его кошмарах, доказала, что каким-то образом они должны быть связаны с его воспоминаниями. Как обычно, он говорил о том, что постоянно видел огонь, о том, что ударил Джейн, и этот кошмар повторялся снова и снова, о том, как он выбирался из конюшни, как на его глазах она сгорела.