Мариам Тиграни - Роза Ветров

Когда аскер удалился, издевательски вскинув брови, Геннадиос даже похвалил себя за выносливость. До сих пор он ни разу не поддался панике и даже не показал этому самодовольному индюку язык. Он знал, что не должен выдать того, как ему страшно или холодно, что жизнь в почти полной темноте сводила его с ума или что звук человеческого голоса после двух дней в заточении казался ему музыкой. Отец возгордился бы узнать, что сын не спасовал даже перед такими трудностями!..

«В конце концов, – думал Геннадиос, стараясь заглушить урчавший живот, – я умру героем, как мой патерас 49 49 . Патерас (греч.) – отец . Славная смерть всяко лучше бесцельной жизни!».

Но насколько его жизнь была бесцельной?.. Разве митера, адельфи и друзья не наполняли её смыслом каждый день? Геннадиос знал, что они делали всё, что в их силах, чтобы вытащить его, и эта мысль заставила его сердце сжаться от умиления. А Манэ?.. Разве он сможет умереть спокойно, зная, что когда-нибудь она забудет то, как он выглядел, и то место, которое он так мечтал занять подле неё, в конечном счёте перейдёт к какому-нибудь зажиточному армянскому банкиру?

Разве «славная смерть» восполнит ту пустоту, которую он испытывал при этой мысли?..

– Хватит жалеть себя, Геннадиос, – фыркнул в сердцах юноша, сглотнул комок в горле и подавил едва ощутимый всхлип. – Не веди себя как малахольная девица!..

Отныне он будет больше смеяться. Смеяться над собой, над своим положением и теми, кто вообразил, будто в их власти сломить его. Разве не это он делал с тех пор, как себя помнил?.. Адельфи бы сказала: «Какой ты несерьёзный, Геннадиос! Тебе нужно повзрослеть!» Но разве он уже не повзрослел настолько, чтобы снова стать беспечным ребёнком? Пусть его в очередной раз назовут легкомысленным дуралеем, слишком беззаботным даже для грека, но, если они не принимали его таким, значит грош им цена. Только те, кто знал его настоящего, видел между строк, чувствовал его мечты и чаяния, где совсем не находилось места для пустых заявлений… только для этих людей ему всё-таки стоило жить. Но даже перед лицом смерти он не изменит своим привычкам!.. Да и неужели они решили, будто дух Василиоса Спанидаса так легко обуздать?

– Сынок, прошу тебя, ты должен выслушать меня! Субаши бы не стали, но ты-то…

– Я слышу вас, баба́м, слышу! Однако в этот раз я не в силах ничем помочь. Двое Пашей свидетельствовали о вашей ссоре при султане и все улики против вас… Против канун-наме 50 50 . Канун-наме (турк.) – свод законов не поспоришь.

Неужто снова Ибрагим-бей? Раздражённый и немного уставший… Значит, первый голос, показавшийся чем-то смутно знакомым… да разве такое возможно?!

Геннадиос поднялся на ноги и, отдавив крысе хвост, так что та, пискнув, убежала в свою нору, медленно подошёл к решёткам. Вот уж правда: сцена, что предстала перед ним, стоила того самого «посмеяться!». Ибрагим-бей сжимал кончиками пальцев блюдце со свечой, но Мустафа-Паша так часто дёргал его за рукав мундира, что блюдце чуть не выпало из рук сына.

– Послушай. Ты должен мне поверить: я не убивал своего брата! Не убивал! Какой мне в этом смысл?.. – всё ещё лепетал заключённый, хватая отпрыска за запястье. Он, впрочем, так сильно старался уверить сына в этом, что казался подозрительным. Геннадиос просунул руки сквозь решетки и прильнул лбом к холодным железкам.

– Искать скрытые смыслы – это наша с Пашой задача, баба́м. Мы обо всём позаботимся, – примирительно проговорил Ибрагим-бей, но всё равно закатил глаза, когда паникёр-отец отказался проходить в камеру сам, и несколько аскеров затолкали его туда силой.

Даже оказавшись за решёткой, Мустафа-Паша крепко схватился за прутья, и пока аскеры затворяли камеру, всё ещё пререкался с сыном:

– Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.

– Мы обо всём позаботимся, Паша́м, – размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!

– Сынок! Сынок!

На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!