Елена Арсеньева: Морская волчица (Ольга Голубовская)

Ольга проработала в типографии два года. За это время она приохотилась читать и читала все, что ни печаталось, – от газет и журналов до приключенческих романов и экономических брошюрок, от рекламных листовок и визитных карточек до стихов и словарей. Мало того, что начиталась вволю, – научилась по-французски, по-итальянски и даже по-турецки. Среди работяг были трое веселых-развеселых молодчиков-пропойц, которых нарочно держали для набора иностранных текстов. Сначала в шутку, а потом всерьез начали они учить угрюмую черноглазую девчонку языкам. Тут и словари кстати пришлись. Наборщики дивились: память у сапожниковой дочки была просто волшебная – все запоминала влет, способности к языкам у нее оказались невероятные. Сначала слово «полиглот» Ольга воспринимала как оскорбление, потом притерпелась к нему. От восхищения своих типографских приятелей она даже себя зауважала и… сохранила это теплое чувство к себе навсегда.

Но вот однажды Ольге приказали пойти в другой цех и помочь на резке бумаги. В первый же день она оттяпала себе мизинец – и рабочая карьера закончилась…

Промаявшись от боли два месяца (рана никак не заживала), Ольга окончательно возненавидела семью. Ее теперь запрягли в домашние работницы, а на ее место в типографию владелец, по настоянию того же ребе, взял ее младшего брата и считал себя после этого невесть каким благодетелем сапожникова семейства. Ольгу тошнило от прокисшего духа плохо выделанных кож, гвоздей, ваксы, которую сам, собственноручно варил отец для меньших братьев – чистильщиков сапог… Больше всего на свете Ольга мечтала уехать – вон из Екатеринослава, в Москву, в Петербург! Но откуда взять денег на билет? Не в собачьем же ящике ехать!

Хорошенько подумав, она стала по вечерам уходить на восточную окраину города, где стояли несколько рабочих кабаков, и там заработала самым доступным ей способом нужные ей на дорогу деньги. Способ оказался приятным, поэтому Ольга поработала еще немножко для чистого удовольствия и только потом, уложив в узелок несколько перезрелых желтых огурцов, буханку, бутылку с водой и застиранную розовую «парадную» блузочку, уехала в Петербург, который тогда как раз начал зваться Петроградом – шла империалистическая война, и немецкое название вымарали на географической карте.

Пока она ехала в столицу, деньги кончились, пришлось прямо на вокзале сколачивать новый капитал. Здесь, правда, гоняли городовые, которые оказались куда более свирепыми, чем в Екатеринославе. Но Ольге повезло сразу: пошла с каким-то студентиком, который снимал комнатушку в полуподвале (стол, стул, а матрас лежал на полу), да очень по душе пришлась хозяину сего матраса своим мастерством, а главное, тем, что с удовольствием слушала его стрекот… Говорил студентик не просто так – читал стихи собственного сочинения. Ольга вспомнила стихи, которые приходилось набирать в типографии. Тогда казалось, их какие-нибудь небожители пишут, а они, поэты, вон какие, оказывается! А может, и ей попробовать складывать строчки?

Рифмы давались легко, но студентик-любовник сказал, что она – пережиток прошлого, который пора выкинуть на свалку истории и литературы. Теперь главное – писать позлее, позвончее, побессмысленней и понепристойней, тогда успех среди футуристов обеспечен. Сам он тоже считался футуристом. Ольга последовала его совету – и любовник пришел в восторг!

Он уверял, что товарищи охотно примут ее в свой «цех». Привел на сборище к Бурлюку – это был у футуристов не то бог, не то сатана, Ольга так и не поняла.

Бурлюку стихи понравились! Теперь надо было соорудить наряд поскандальней – и выходить в свет.

Не прошло и недели, как Ольга (все тем же привычным способом) заработала на рыболовную сеть, на краску для губ и грудей (картинку она помнила еще с типографских времен, видела в каком-то фривольном, тайно печатавшемся журнальчике), а перьев они с милым другом-студентиком надергали из петушиных хвостов, нарочно сходив за этим добром аж на самую городскую окраину.

Голова у Ольги была битком набита всем тем, что ей удалось прочесть во время типографских «университетов». Под прежней, сапожниковой фамилией она жить не желала, назвалась Голубовской. Про отца рассказывала, что он-де был пролетарий, который жизнь свою загубил на фабрике капиталиста-империалиста. Ольга придумала этому выдуманному отцу очень красивую смерть: дескать, он свалился в чан с кислотой на кожевенной фабрике, а может, и сбросили злые люди, чтоб не агитировал на борьбу за права рабочих. На капиталистическом же производстве и она сама пальца лишилась. Ну, хотя бы тут вранья не было, а что она была из типографских, так это было просто очень здорово, типографских рабочих уважали, они считались чем-то вроде элиты пролетариата.