Элизабет Торнтон: Алый ангел

Толпа затихла. Кэм не сомневался в том, что под вынужденной покорностью тлели ненависть и ярость, готовые в любую секунду прорваться наружу, подобно лаве извергающегося вулкана. Тогда ничто и никто не сможет остановить кровопролития, ни Маскарон, ни Майяр, ни далее сам сладкоречивый оратор Дантон, если его уговорят вступиться за этих невинных.

Из мучительных раздумий Кэма вывел чистый голос маленькой девочки. Она пела «Са Ira!» – одну из революционных песен:

Когда слова песни слетели с губ девочки, припев подхватили сначала федераты, потом санкюлоты, а потом, наконец, и торговки. В этот миг у многих на глазах блестели слезы, но вскоре лица исказила жажда крови. От этого зрелища Кэму стало плохо.

Две женщины из числа заключенных упали на колени, чтобы молиться. Этот волнующий гимн революции не предвещал им ничего хорошего. Они ведь были теми «врагами», о которых пела девочка, ненавистными аристократами. Им, лишенным уже всех титулов и богатств, нечего было терять, кроме своей жизни. Не успела стихнуть песня, как все заключенные последовали примеру коленопреклоненных женщин. Молодые матери и их дети, пожилые женщины, склонив головы, шептали молитвы, прося о чуде или о быстрой смерти.

– Нет, о боже, нет! – простонал Кэм.

Невинная девочка фактически подписала смертный приговор женщинам, стоявшим за ней. Но нет, он не мог и не хотел верить, что это возможно. Среди заключенных были маленькие дети. Люди не могут озвереть настолько, чтобы допустить подобное.

Когда девочка закончила петь, революционеры зааплодировали ей. Майяр поднял руку, чтобы утихомирить толпу.

– Citoyenne [8]де Бриенн, Габриель Бриенн, – произнес он, ставя все точки над «i», – ты можешь идти.

«Теперь он говорит не "Мадам де Бриенн"», – подумал Кэм. Обращение citoyenne только начинало входить в обиход. Получалось так, что этот самозванец судья сделал весьма щедрый комплимент. И кому! Женщине, которая совсем недавно с гордостью носила титул графини!

Казалось, девочка не знала, что ей делать дальше. Она вопросительно посмотрела на Маскарона. Откуда ни возьмись, появились двое мужчин в форме национальной гвардии, которые повели девочку и ее мать прочь из тюрьмы. Габриель проходила так близко от Кэма, что он мог дотянуться до нее рукой. В этот момент девочка посмотрела прямо на него. Ее глаза были словно стеклянными от слез. Девочка вытерла слезы и быстро прошла мимо Кэма, но юноша успел заметить, что глаза Габриель сияли, будто шлифованные изумруды. «Глаза Маскарона», – подумал Кэм, не в силах сдержать волну ярости, внезапно поднявшуюся в нем, как будто девочка каким-то образом предала его.

Кэм перевел взгляд на мачеху и сестру. Они ожидали своей участи, словно овцы на бойне. Юноша стал пробиваться к ним. Не пройдя и пары шагов, Кэм заметил, что Маскарон проталкивается к выходу из тюремного двора, пробираясь мимо неподвижных телег, нагруженных плодами дьявольского труда.

С ослепительной ясностью Кэм осознал, что с освобождением Габриель де Бриенн и ее матери цель приезда Маскарона в тюрьму Аббей была достигнута. Судьба остальных заключенных – мужчин, женщин и детей – этого человека совершенно не волновала. Мясник Майяр теперь оставался единовластным правителем. Почти теряя сознание от ужаса, Кэм устремил взор на лидера санкюлотов. Майяр наблюдал, как удаляется его начальник. Как только Маскарон покинул внутренний двор тюрьмы, Майяр полез в карман за какой-то бумажкой.

Медленно, не торопясь, Майяр начал зачитывать смертный приговор. Никто не был помилован.

– Нет! – сдавленный крик Кэма утонул в реве толпы.

– Mort aux aristocrates! Смерть аристократам!

Подобно приливу, толпа ринулась вперед.

Перед тем как кто-то ударил Кэма сзади по голове, он успел увидеть, как его сестру вырывают из рук матери. К счастью, милосердное забытье наступило почти мгновенно.

1803 год, одиннадцать лет спустя

Лорд Лэнсинг, молодой человек лет тридцати, сидел, уютно устроившись в огромном мягком кресле в спальне герцога Дайсона в его просторном доме на Ганновер-сквер. Лорд размышлял о будущем, ожидавшем Европу теперь, когда Наполеон Бонапарт заполучил бразды правления Францией. И мысли Лэнсинга были довольно мрачными.

– Ты найдешь, что Лондон сейчас практически опустел, – заметил лорд, рассеянно теребя локон своих светлых волос.