Жанна Бурен: Май любви

Осторожно, чтобы не забрызгать пол, усыпанный свежесорванной травой, служанки выливали в ванну воду, предварительно нагретую на кухне и принесенную в ведрах, поставленных слугой на специальную подставку.

Крупная и грузная, как посудный шкаф, Тиберж, из-под накрахмаленного батистового чепчика которой выглядывали щеки со следами румян, не доверяла никому пробу воды на ощупь и на запах, чтобы лично убедиться, что температура отвечает требованиям хозяйки дома, а вода должным образом ароматизирована розмарином или майораном, согласно указаниям, данным ей накануне.

Только после этого Матильда царственно уселась на постели среди простыней и подушек с наволочками из тонкого полотна, привычным жестом отбросила массивные косы с руку толщиной, выбившиеся из-под Чепца, чтобы трижды с серьезным видом осенить себя крестным знамением, и, обнаженная, прямо с постели погрузилась в ванну.

День начинался.

Служанки по знаку экономки вышли из комнаты. Теперь они займутся уборкой и другими делами, которых хватало после вчерашнего торжества. Около Матильды осталась только Маруа, ее личная горничная, помогавшая при туалете.

Блаженство тепла, изысканных ароматов, да и самой чувственности овладело здоровым телом, ладно скроенным и крепко сшитым, хотя груди ее и отяжелели после нескольких беременностей, сделавших и бедра более массивными. Светлая кожа лица, чуть поблекшая вокруг ярко-синих глаз, контрастировала с черными, как сажа, волосами, в которых не было пока ни одной сединки.

В свои тридцать четыре года, при шести живых детях, пережив смерть в младенческом возрасте еще троих, Матильда оставалась, по меньшей мере на вид, почти девушкой. Надолго ли?

«Если бы в своих мыслях я была хоть наполовину мудрее, чем в своих действиях, я могла бы сказать себе, что мне остается лишь состариться… но, да простит мне Господь, это вовсе не так! Многие в этом заблуждаются. Кроме Этьена, разумеется, который все же решился по любви, несмотря на то что ему было известно о моей склонности к фантазиям, на свой опыт наших размолвок и на муку, которая его никогда не оставляет, поверить в меня. Кроме, возможно, Арно, которому редко изменяет его проницательность. Никому не пришло бы в голову искать бурь, бушующих под спокойной маской моего лица. Впрочем, о каких бурях можно говорить? Речь идет всего лишь о глухой и долгой борьбе между мной и моими чувствами. Никакого взрыва не будет. Я считаю себя, и надеюсь оставаться, христианкой, следующей своей вере и поддерживаемой ею. Верная супруга (чего бы это ни стоило), внимательная мать. Остальное не важно, не стоит того, чтобы над этим задумываться».

— Маруа, смотри, чтобы у меня не намокли волосы. Подай мне сначала отвар мальвы с фиалками, вон там, на сундуке, а потом масло из персиковых косточек для лица.

Толстушка горничная, с круглыми щеками и вздернутым носом, под своим льняным чепчиком выглядела пышущей здоровьем. Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. Она была смешливой девушкой и приходила в ужас от всякого пустяка. Эта трусость, в сочетании с природной склонностью к пустым разговорам, делала ее приятной помощницей, но отнюдь не возможным доверенным лицом.

Она протянула жене ювелира первый флакон и льняную салфетку. Матильда смочила легкую ткань и, свернув ее в тампон, осторожно протерла щеки, подбородок, лоб. Затем легко помассировала лицо с маслом из другого флакона. Она прекрасно понимала всю тщетность таких забот по уходу за лицом, такого внимания к сохранению своей красоты.

Постоянно ругая себя за это, она продолжала пользоваться кремами, духами, мазями, раздваиваясь, как и во всем остальном, между снисходительными поблажками своим собственным слабостям и своею преданностью Богу. Разве все ее существование не сводилось к чему-то другому, кроме этой бесполезной борьбы?

Она вздохнула, приняла из рук Маруа полированное оловянное зеркало и бегло взглянула в него на свое лицо, прежде чем нанести на кожу кончиками пальцев белый крем, приготовленный из толченых зерен пшеницы в розовой воде, который она равномерно, с привычной ловкостью растерла по лицу. И если на коже ее и не было шрамов и рубцов, то внутри ее, в ее душе, на глубинах, неразличимых для чужих глаз, они были.

В остальном же, при всей не отличающейся большой стойкостью нежности, которую она посвящала Господу, ее самой надежной опорой в жизни была огромная, безграничная любовь к своим детям. Другие же чувства далеко не всегда служили ей большой поддержкой!