Шмиэл Сандлер - Оргия в гареме царя Соломона

– Так обвенчайте меня с ней и вся недолга.

– О, в вашем царстве это не так скоро делается, Ваше величество, прежде Вероника должна стать еврейкой, а она не хочет.

– Так я что, не могу с ней?

– Ну почему же не можете, я сейчас так все устрою, что никто нас ни в чем не заподозрит.

По мобильному телефону маршал тотчас связался с Вероникой:

– Мать, – сказал он, – его величество желает…

– Я готова, – сказала Вероника, и я почувствовал, как мигом ослабли мои коленки.

Тип привел меня в таинственный полумрак царских покоев.

Это было просторная спальня в стиле барокко: старинная кровать, стены, окрашенные в нежные тона и высокие окна с малиновыми портьерами. Несмотря на тона и тяжелые портьеры в душе я был неспокоен. Тип, заметив мое волнение, сказал как бы невзначай:

– Ваше Величество, все будет в лучшем виде, только не надо лишних телодвижений. Доверьтесь этой женщине.

– А я не волнуюсь, с чего вы взяли?

– Я в этом не сомневаюсь, Ваше величество, я хотел просить вашего разрешения приступить к службе.

Согнувшись в холопском поклоне, Тип смиренно ждал моих указаний.

– Разрешаю.

Ну и прощелыга же этот Тип, без вазелина в анус влезет.

Типяра щелкнул каблуками, лихо развернулся и пошел к портному – шить себе мундир фельдмаршала.

Я огляделся, царская кровать была необъятных размеров: кавалериста можно было уложить вместе с амуницией, лошадью и недельным фуражом. Я пощупал свежие простыни и обратил внимание на бархатную штору за кроватью, которая явно что-то скрывала. Я отдернул красный бархат и моему взору предстал чудный вид на мраморный бассейн с прозрачной водой.

У меня перехватило дыхание – красотища-то какая!

Служка, стоявший у бортика, кланяясь, знаками предложил моему величеству освежиться. Я не заставил себя долго упрашивать, скинул джинсы, пропахшую потом рубашку, купленную на барахолке в Яффо и с визгом сиганул в ласковую теплую воду.

Когда я вышел из бассейна, моя рвань куда-то исчезла. Готовый к услугам лакей растер меня мохнатым полотенцем и накинул на плечи халат с шестиконечной звездой на спине. Вместо дырявых башмаков, которые я носил второе лето, я обулся в остроконечные сафьяновые сапожки с вздернутыми носками и подпоясался цветистым атласным платком. Второй прислужник с тяжелым тюрбаном на бритой голове подал мне корону на подносе и рюмашечку прохладного напитка, который по вкусу напоминал пятидолларовый коньяк «Наполеон». «Козлы, с неудовольствием подумал я, кажется, они экономят на моем величестве» Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он изогнулся слишком низко и тюрбан камнем свалился с его темени.

Прополоскав глотку бодрящим напитком, я снова вошел в царскую спальню и обнаружил здесь Веронику. Она была укутана в светлую газовую тунику, сквозь которую просвечивало гибкое тело. Длинные ноги, смуглый живот и полная грудь, сулившая простому смертному несказанное блаженство. Запястья рук женщины были перехвачены золотыми браслетами, а нежную хрупкую шейку обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга.

При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога и почувствовал некоторую робость. Учителя в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас мне почудилось, что я как в детстве виновато стою у доски, не зная урока, а Вероника, строгий мой наставник, ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали. Этих порций за всю мою унылую жизнь, было такое множество, что к тридцати годам я стал самой моральной личностью в Израиле. Все, что навязывается вам в детстве, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал людям зла не ходил на демонстрации и не плевал соседу в суп. Но дошел до такой низости, что за двенадцать лет нашей постылой супружеской жизни, ни разу не изменил жене. Иные полагают, что так оно должно и быть в идеале, но я не одобряю подобного мнения. Зная по опыту, что именно позволяют себе большинство мужчин вне семейных рамок, я не стану относить супружескую верность к числу признанных добродетелей современного общества. Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро, любовь и дружбу. К тридцати годам я разочаровался почти во всем, чему меня учили в школе и дома. Нестабильная израильская действительность благоприятствовала моему нигилизму: политические партии не скупились на обещания, политики лгали, религиозные деятели рвались к власти, люди завидовали и активно вредили друг другу. Но и это было лишь видимой частью айсберга: дома меня методично изводила жена, по телефону звонил зануда и вдобавок ко всему, я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук.