Жан Жироду - Эглантина

Однако, Эглантину, которую не отталкивали от Моиза препятствия, столь неодолимые для других женщин, которая не замечала того, что он уродлив, что он левантинец, что он несметно богат, эту Эглантину, каждодневно приходившую в дом, словно специально выстроенный напротив дансинга — места их первой встречи, — завоевать было не так-то легко. Во-первых, выражаясь точным языком инженеров-путейцев, они с Моизом располагались на разных уровнях. Моиз всегда любил женщин приземленных, в буквальном смысле этого слова. И в молодости, на Востоке, и позже, в Европе, он обычно заводил себе подруг среди тех, кто сидел на корточках, а то и возлежал на коврах, прямо на полу, а еще лучше у бассейна или источника, смиренно равняясь на уровень воды; тут для любви всегда требовалось склоняться долу, сокращая расстояние до земли на всю длину ног. К двадцати пяти годам влюбленный Моиз ни разу не поднялся выше самого худородного колоса в Ливане, выше самого низкого табурета в Будапеште. Нежность он мог проявлять и принимать, только лежа на циновке или на диване, подсунув под голову левую руку, рядом с любовницей в той же позе, слегка напоминающей могильные изваяния этрусских или франкских королей, с той лишь разницей, что пес покоился не у ног мужчины, а ближе к лону женщины. Дымок пахитосок Сарры тоже струился снизу, почти от самого пола, точно душистые курения. И клетки с птицами стояли прямо на ковре. Африканские борзые — в тех случаях, когда избраннице Моиза нравились борзые, — глядели на любовников свысока; им приходилось нагибать голову, чтобы лизнуть хозяев в лицо. Глаза же фокстерьеров были вровень с человечьими; вот уж поистине низменная жизнь! Сбросив тяжелые, будто свинцовые, башмаки, Моиз становился легким, легче пушинки, но при этом, странное дело, не взлетал, а погружался в сладостную бездну. Двадцать лет назад, к тому времени, как он овдовел, мода решительно изгнала из апартаментов его подруг обычные кресла и кровати. Наступила эпоха, ныне уже агонизирующая, низких восточных диванов и приземистых столиков, за которыми даже европейцы с куда большим трудом переносили тягу к высоте, нежели эффект тяжести. И Моиз упорно выказывал приверженность нижним уровням цивилизации. Все картины, рисунки и стенные часы, размещенные на уровне глаз прямостоящих парижан, подобно мягкой повязке на голове ребенка (не дай Бог, ушибется обо что-нибудь непривычное, примитивное, неживое!), над Моизом внезапно возносились, взмывали к потолку, превращались, будь то Вюйяр или Боннар [13] Вюйяр Эдуар Жан (1868–1940) и Боннар Пьер (1867–1947) — известные французские художники, графики и декораторы. , в далекие, крошечные окошки. Свет, цвета и оттенки нового века обретали истинную ценность лишь при взгляде снизу. И тем же неуклюжим движением, каким Моиз нырял по утрам в бассейн Автомобильного клуба, он к вечеру погружался в будуары, в этот водоем, где не плавают, не вдыхают воздух порциями, а вкушают пищу, — ибо даже есть он любил на полу, в комнате с неожиданно высокими потолками, где слугам приходилось сгибаться в три погибели просто для того, чтобы подать обедающим хлеб.

Но тщетно пытался он завлечь эту воздушную фею в свои подземелья; Эглантина не умела, не могла существовать в них. У нее на родине, в Фонтранже, все и вся жило на высоте. Во всяком случае, жизнь Эглантины почти всегда уподоблялась игре забравшейся повыше кошки с невидимым ухажером. Ее видели то на самом верху повозки с сеном, то на коньке крыши, то на ветвях тополей. Автомобиль в замке вел свой род от первых крестовых походов в области машиностроения и по высоте кузова вполне мог соперничать с индийским слоном. Все кровати стояли на возвышениях. Эглантине нравилось лежать на коврах, покрывающих пол, так же мало, как крестьянам — на голой земле. Иногда она, забавы ради, пробовала даже спать стоя, прислонившись к дереву. Какое-то смутное чувство достоинства вечно заставляло ее перед сном хоть на несколько минут оттянуть переход в лежачее положение — эту единственную позу смерти; она долго вертелась вокруг постели, нарочито медленно развешивала одежду, поправляла рамки фотографий и отказывалась от стояния во весь рост только вконец сраженная усталостью. Лечь для нее означало признать себя побежденной в борьбе; ведь сон и впрямь мог дальше поступать с нею как угодно, ибо, отдаваясь ему, она чувствовала, что сдается… Во время первых посещений дома Моиза она отыскала одну лишь опору, соразмерную своему росту и характеру, — подоконник. Она беспокойно прохаживалась взад-вперед, среди низких зеркал, отражавших ее колени и лодыжки, шпионивших за ее метаниями. В имении Фонтранжа, во время жатвы, когда крестьяне, согнувшись, вязали снопы или спали на стерне, одна только головка Эглантины вечно торчала над колосьями, над золотистым летним половодьем. Никогда еще Моизу не встречалось существо столь прямое, столь вертикальное, как будто прикрепленное к своему зениту невидимой, но точно отмеренной нитью. Ее ноги почти не касались земли. Моизу чудилось, что, в отличие от нее, все другие человеческие существа приводятся в движение, наподобие марионеток Гиньоля, чьими-то тяжелыми, растущими из-под земли руками, которые, наигравшись, оставляют за собой лишь вялые кучки одежек да обмякшие, недвижные тела. А Эглантина словно вилась вокруг туго натянутой струны. Ее тень всегда выглядела четкой и изящной, как тень шпенька на солнечных часах. Ни одно живое существо так точно не указывало время, погоду, как Эглантина под солнцем. Ни разу еще рука лжи, низости, лицемерия не скользнула под ее платье. Никогда усталость Эглантины не поражала ступни, икры, колени; она всегда завладевала ею, начиная с плеч и затылка, как это бывает с посетителями музеев. Прогулки среди людей, деревьев, домов вселяли в нее то специфическое утомление, какое вселяют в нас Микеланджело, Рембрандт, долгая череда итальянских примитивистов, — свинцовую тяжесть в голове. Едва опустившись на стул, она тут же скрещивала ноги подобно акробатке, висящей на канате или присевшей на трапецию. Впервые за всю свою жизнь Моиз испытывал незнакомое ощущение встречи с женщиной не в привычно-горизонтальном плане, когда судьба, сведя два существа, бросает их наземь, друг на друга, но куда более редкостной встречи по вертикали, с созданием иной плотности, живущим чуть ли не в поднебесье. Дошло до того, что теперь, принимая у себя Эглантину, он не располагался у ее ног, наподобие суфлера или оркестра, а стоял, как она. И оба ходили туда-сюда по комнате, иногда останавливаясь — неизменно на высоте подоконника, вровень с окном, которое приходилось затворять из-за снега или дождя; вровень с самыми рослыми деревьями Елисейских полей, вровень с Пантеоном. Они упрямо оставались на ногах, словно люди, ожидающие развязки важного события в соседней комнате — рождения или смерти. Говорили они большей частью скупо. Эглантина читала какую-нибудь снятую с полки книгу. Моиз бродил взад-вперед по комнате. Это немного походило на клетку со львами, где юная женщина притворно задумалась или зачиталась, в то время как бдительный укротитель настороженно ходит вокруг зверей. А иногда Эглантина становилась разговорчивой, и эта болтовня странным образом зачаровывала Моиза. Все ее речи, неизменно веселые, пронизывала такая чистая правдивость, что они казались прелюдией не то к исповеди, не то к полной наготе. Они внушали слушателю то невинное удовольствие, с каким в летний день глядишь на жизнерадостную купальщицу, что швыряет вверх, вниз, куда попало, свои одежки, сбрасывая их — разумеется, стоя, — за зеленым кружевом ольхи. Моиз показывал Эглантине свои книги. Перед тем, как раскрыть одно из редкостных изданий, он надевал специальные перчатки: его руки всегда бывали чуть влажными. Тронутая этим почтением к книгам, Эглантина завороженно слушала. Сама она читала немного, но книги оказывали на нее необыкновенное воздействие. С детства она жадно интересовалась всем, что говорится о поэтах или романистах, и имя каждого из них, даже если она не читала его произведений, пробуждало в ее душе возвышенный трепет, о котором любой поэт мог бы только мечтать, при том, что это чувство было не наигранным, а глубоко искренним. Каждое имя писателя звучало в ее ушах той же волшебной музыкой, какою для нас звучат не менее загадочные слова Восток, Запад, Север. В наш печатный век Эглантина сохранила верность изустной традиции и, стоило завести разговор о книге, как она готовила не глаза, а уши. Вследствие этого эрудиция ее сильно хромала, но зато душа таила в себе необыкновенное, яркое разнообразие чувств, подобных чувствам моряка, готового пуститься в плаванье по любому из морей. И по той же причине Эглантина относилась ко всему, что не читается, но несет в себе иную магию — к безделушкам, к мебели, — именно как чтица, и старинные стенные часы дарили ей то же интеллектуальное наслаждение, те же эмоции, что дарит книга, с прологом, продолжением и развязкой… Затем они с Моизом, по-прежнему стоя, пили чай, согреваемые улыбками лакеев, благодарных Эглантине за то, что она избавляла их от необходимости рабски гнуть спину. Это напоминало краткую остановку на почтовой станции, пока меняют лошадей. Никогда еще Моиз не чувствовал себя столь отдохнувшим и довольным, как после этих свиданий в комнате, где он не садился ни на минуту… Ему ведь ничего не приходилось делать, разве что изредка брать Эглантину за руку, точно на палубе корабля.