Жан Жироду - Эглантина

— Ну, с тобой теперь трудно увидеться! — шутил Моиз, оставшись наконец вдвоем с Саррой к восьми часам вечера, в те единственные минуты, когда она могла бы вздремнуть перед бессонной, всегда тяжкой ночью: она скрывала это от Моиза, жертвуя ради него последним своим отдыхом.

— А я тебя вижу все время, — отвечала Сарра. И оба они говорили то, что противоречило их истинным чувствам. Случалось, что Моиз, в силу занятости, не заходил к Сарре, но он постоянно думал о ней; Сарра страстно желала его присутствия, но умела обходиться и без него: ведь благодаря той нежной диагонали, что соединяла уста одного с сердцем другого, им обоим удавалось в полной мере выразить друг другу все тепло супружеской любви. Из Салоник прибыла на пароходе кузина Моиза Ракель, нежно любимая Саррой; впервые попав в Париж, она так и не повидала города из-за болезни своей родственницы и медленной литургии надвигавшейся смерти, зато, будучи крайне любопытной и не говоря ни на одном языке, кроме испанского, неотлучно сидела у изголовья Сарры и требовала сведений о каждом новом визитере, перевода каждого сказанного слова. «Este el grande Tenante General de Negrier… Me gusta agua pura mas que Tokay…» [16] «Это генерал-лейтенант де Негрие. Я предпочитаю токайскому чистую воду» (исп.) .

Моиз все еще хранил в памяти этот трагический перевод последних впечатлений Сарры, ее вкусов. Он и сейчас вздрагивал, услышав в ресторане, как какой-нибудь испанец заказывает на родном языке гусиную печенку и сухое вино, — теперь эта речь ассоциировалась у него с близостью смерти. После кончины Сарры Моиз полюбил Испанию, она виделась ему эдакой нейтральной полосой между жизнью и тем, что за нею следует. Он часто ездил туда, стремясь получше узнать картины, пейзажи, танцы этой страны, стоящей, в силу своего трагического благородства и чистых голосов, на грани бытия и небытия. Пока Сарра еще жила, он со страхом готовился к тому, что вот этот ее французский жест, вот эта французская фраза станут последними, и облегченно воспринимал их испанское воскресение как доказательство ее жизнестойкости, как надежду на исцеление. Но вот пришел день, когда Сарра сказала: «Я умираю» — и вдруг вытянулась, застыла и побелела, уподобившись мадоннам на полотнах Эль-Греко и обратив свою смерть в немой, но безупречно-верный перевод собственных слов.

Так вот, смерть Эглантины в воображении Моиза ничем не уступала реальной кончине Сарры. Это была самая простая смерть, какую Моиз представлял себе во время бессонных ночей. В этих его фантазиях Эглантина, конечно, совсем не страдала, даже не похудела ни на грамм. Просто она с каждым днем делалась все менее розовой и живой. Она шла к последней, высшей недвижности без всяких усилий, из чистого, все возрастающего почтения к небытию. Ее температура ежедневно падала ровно на один градус: 37, 36, 35. Она умирала той смертью, что постигла бы целое человечество, если бы солнце начало постепенно остывать; той мирной смертью, которая, впрочем, постигла бы всех нас, не будь на свете старости и болезней, мешающих ее приходу. Она умирала примерно так, как наступал бы конец света, но реальность Эглантины в глазах Моиза сделала все остальные существа настолько призрачными и вымышленными, что это был бы конец единственно живого создания, какое он знал на земле. Когда он расставался с нею, еще полной того внутреннего жара, которым мы обязаны жизни и который обжигал его сильнее огня, ему казалось, будто все окружающие — друзья, прохожие, даже он сам — перестают дышать, обращаются в тени, в марионеток. Отныне он был способен чувствовать, осязать, ласкать внешний мир только в виде этой лежащей женщины, ускользнувшей из призрачной, неверной вселенной… Впрочем, нет, ей предстояло даже не умирать, а медленно погружаться в небытие, незаметно таять. И тогда по истечении нескольких недель от нее осталась бы одна рука, одна грудь, а потом и вовсе кончик пальца… Последний прощальный взмах — и конец… Эта рука, это одинокое плечо, его плавная округлость, его слегка уже смазанная округлость, его округлость, растаявшая в тумане, — вот что такое была бы смерть Эглантины. Исчезло бы единственное существо, не ставшее заурядным автоматом в этом низменном мире. Моиз пускался на хитроумнейшие уловки, добиваясь, чтобы Эглантина произнесла слова, которые говорят напоследок перед смертью; слова, которые отныне могли быть повторены лишь самым совершенным из фонографов — человеческими устами: «Благодарю… Да, я вас люблю…» Он с тоскливым любопытством следил, как умирающая Эглантина придает истинное обличье вещам, что назавтра, по ее кончине, станут фальшивыми, — воде, которую она пила, свету, на который глядела. Но самое ужасное состояло не в этом…