Жан Жироду - Эглантина

То пренебрежение, если не сказать, легкое отвращение, которое Моиз питал к собственному телу, поневоле сменилось чувством, близким к почтительности. Даже бронхит, настигший его в конце осени, принял размеры тяжкой болезни, едва ли не трагедии. А физическое облегчение на несколько граммов, которых не досчитывались каждое утро его весы, воспринималось им как чисто моральное. Теперь он весил только восемьдесят килограммов вместо прежних ста двадцати, — стало быть, он на целую треть приблизился к своему нематериальному телу. Он сходил с весов таким радостным и ликующим, каким покинул бы исповедальню, где все его пороки признали добродетелями. Напольные весы, распространенные в городах, перестали быть в его глазах безменом для взвешивания того животного, что не продается живым весом; они вдруг породнились с соседними автоматами — источниками шоколада и прочих лакомств. Моиз покаялся в своем безобразии, в своей тучности — и ему отпустили эти грехи. А, главное, приходил конец тому, второму греху, довлевшему над ним с самого рождения и влачимому с высокомерным отчаянием. Так что на совести Моиза, как и всех прочих людей, оставался лишь первородный грех; впрочем, с ним он уже давным-давно смирился. Да и разве не приятно, не забавно прямо коснуться человеческого проклятия человеку, который всю жизнь был отлучен от него своим, личным проклятием?! Моиз искренне наслаждался непривычной худобой, гладкой кожей, новой душевной чистотой. Коллеги-банкиры, приписав данные перемены какой-нибудь злокачественной опухоли, избегали разговоров с Моизом на эту тему, ограничиваясь краткими невнятными комплиментами его похудению и обычными для здоровых людей игривыми шуточками, не без задней мысли о том, что их предмет уже флиртует со смертью. А Моиз находился тем временем в полном согласии с самим Моизом. Он водил его в самые укромные рестораны, потчевал самыми тонкими диетическими блюдами. Он все больше уважал своего двойника. Он поздравлял себя с тем, что на самых прекрасных спектаклях, будивших самые благородные эмоции, уже никого не шокирует своей отвратительной внешностью. Слушая Моцарта, он гордился тем, что вместо своего могущества, своих миллионов принес в зал новое, еще непривычное тело, под которым теперь не трещали кресла. И он перестал потеть при звуках музыки своего кумира Моцарта. Присутствие любого великого музыканта исцеляло его от душевной пустоты, от астмы, от урчания в животе. Даже сну он теперь предавался куда более доверчиво, полагая, что, быть может, избавился и от храпа. Безжалостная, ехидная пропасть, прежде разделявшая его и красоту — или, вернее, как он вежливее выражался теперь, красоту и его, — заметно сужалась. Раньше, любуясь Неаполем или Ниагарой, Моиз всегда думал: «Как это было бы прекрасно, не будь здесь меня!» И вот, наконец, он почувствовал себя вполне на месте у подножия Большого Каньона, у египетских пирамид, и мог теперь с полным правом считаться тем типичным безвестным туристом, какого художники всегда изображают — словно подпись в виде человечка — на краю холста с Квадратным домом [12] Квадратный дом — античный храм в г. Ним (Франция). или с Тиволи. Он больше не отшатывался от памятников в дни особой нервной чувствительности, как отшатываются от опасных электрических трансформаторов. Не спешил, проходя по Вандомской площади, по площади Согласия. Его видели задумчиво стоящим то перед собором Инвалидов, то перед «Танцем» Карпо. Все это подтверждало предположения банковских акул насчет рака, поразившего Моиза, и будило немало надежд.

А как сладостно во время бесед, на концертах, комедиях и даже трагедиях не принимать на свой счет любой намек на безобразие! Великое множество собратьев Моиза по уродству, ставших ему близкими, как истинные родственники — Квазимодо, например, — внезапно отпали, покинули его, словно тот, кто связывал их семейными узами, вдруг умер. Теперь уж сам Моиз, сидя в зале, выискивал взглядом тех, кого верней всего касались намеки на физическое несовершенство. Этот разрыв с безобразием повлиял даже на его отношение к витринам музеев, вплоть до античности: Моиз решительно презрел семейство финикийских гномов, а гротесковые мужские статуэтки Танагры, с которыми прежде сам шутливо сравнивал себя, отталкивали его, отталкивали далеко, хотя и не от всей Танагры в целом, ибо вместо них он отыскал там очаровательных юных кузин. Да и в своем доме, среди груды собранных украшений и безделушек, он произвел чистку, какая нередко сопровождает женитьбу. Исчезли с глаз бюсты Вольтера и Эзопа, видевшие Моиза безобразным. Он воспользовался приходом зимы, чтобы сменить гардероб и свои излюбленные цвета — темно-коричневый и табачный. Купил для загородной виллы статую Венеры. Едва став чуть менее некрасивым, твердо решил быть ослепительным красавцем. Те части тела, которые он раньше полностью игнорировал — лоб, виски, затылок, все эти открытые взорам островки красоты, — нежданно явили ему свою привлекательность; ведь именно сюда ложились поцелуи того клана, к коему он принадлежал отныне. Они позволили ему временно забыть о губах, глазах и ноздрях, не думать об их предназначении для других людей. Однажды он увидел в озерце Тюильри свое колеблемое ветром отражение; живот там, в воде, казался огромным, круглым. Моиз снисходительно улыбнулся водоему, наполненному не водой, но его бесславным прошлым: тот еще не ведал, что живот Моиза давно стал овальным. Счастливый донельзя, он с нежностью относился к вещам, которые никогда не теряли веры в своего владельца и упорно видели в нем обычного, как все, человека, например, к цветам в своем автомобиле, что с первого же дня, когда салоны машин стало модно украшать цветами, каждое утро дарили ему, безобразному, бесформенному существу, нежный аромат, а, главное, да, конечно, главное, к той, что увела его из царства уродливых теней — к Эглантине!