Куртис Ситтенфилд: Мужчина моей мечты

В тот вечер, возвращаясь домой с бейсбольного матча в Милуоки, я не сомневалась, что мне ничего не нужно от жизни, кроме как сидеть на переднем сиденье машины рядом с Генри. В Чикаго он сначала отвез домой Билли, хотя это было совсем не по пути (он всегда отвозил меня домой последней). Подъехав к моему дому, Генри остановил машину, и мы еще минут десять говорили о всякой ерунде. Мне так захотелось прикоснуться к нему, что я, перестав ощущать свое физическое тело, словно бы превратилась в несущийся метеор страсти, но тут он сказал: «Что-то устал я. Поеду отсыпаться». Генри всегда первый начинал прощаться, потому что он мог это сделать, а я нет. Самое ужасное было оказаться дома одной, когда все еще ощущаешь себя метеором и в тебе кипят желания.

Я не переставала верить (кроме тех ужасных минут, когда все начинало казаться совершенно невозможным), что Генри и Дана расстанутся и у нас с ним начнутся «правильные» отношения — такие, которые заканчиваются свадьбой. Меня тревожило лишь то, что мы были друзьями. Я представляла, как он первый раз меня поцелует, а я не смогу расслабиться и буду чересчур напряжена, и после такого поцелуя Генри, не догадываясь о причинах, больше не захочет со мной целоваться. Однако же я была уверена в Генри и не сомневалась, что наконец-то началась настоящая жизнь, а все, что было до этого, — лишь прелюдия.

Как-то зимой, в одну из суббот, когда Дана уехала к родителям в Вашингтон (округ Колумбия), мы с Генри отправились ходить на снегоступах (это была его идея). Вечером у него дома мы готовили тако, пили пиво и слушали Брюса Спрингстина. В три часа ночи я упала на диван, вытянула ноги на кофейный столик и сказала: «Генри, иногда мне кажется, что у нас с тобой какие-то странные отношения». Мне никто никогда не говорил, что такие разговоры ни к чему не приводят, что проще подойти к человеку и поцеловать его, так как болтовня по сравнению с нежным и жарким поцелуем ничего не значит. Он, конечно, и после этого может отвергнуть тебя, но лишь потому, что ему неприятно с тобой целоваться. Однако это намного более честный повод, чем все те, которые мы выражаем словами.

Генри молчал, напряжение росло, и все еще были возможны два противоположных варианта. Но тут он сказал: «Иногда мне тоже так кажется», и, даже несмотря на то что в этих словах был какой-то намек, я в ту же секунду поняла, что окончание разговора только расстроит меня. Будут и вспышки радости, но главным в нем для меня будет одно: печаль. Генри снова надолго замолчал, а затем серьезно произнес:

— Мне кажется, Анна, ты даже не понимаешь, как много ты для меня значишь. — Со стороны казалось, что он готов был расплакаться.

— Генри, ты для меня тоже очень много значишь, — ответила я.

— Пойми, Дана прекрасный человек, и она моя девушка.

— Я чувствую, что должна тебе признаться: ты давно мне понравился, когда я еще училась в колледже, — сказала я.

Генри искоса посмотрел на меня:

— Уже тогда?

— Разве это не было очевидно?

— Ну, я не знаю. Иногда мне казалось… — Он покачал головой и громко выдохнул: — Все так сложно.

Сейчас, вспоминая ту ночь, я думаю, что ничего тут особенно сложного не наблюдалось и что Дана на самом деле не такой уж прекрасный человек, но тогда я была склонна принимать на веру любые слова Генри.

После паузы он сказал:

— Когда я жил в Сеуле, мне очень хотелось, чтобы ты приехала ко мне. Помнишь?

Я кивнула.

— Наверное, я тогда был влюблен в тебя. А когда ты в одном из электронных писем написала, что у тебя появился парень, я начал ревновать. — Он криво усмехнулся, и мое сердце забилось часто-часто (он был влюблен в меня!).

Думаю, не будет преувеличением сказать, что позже я, наверное, раз сто думала о том, какой же было ошибкой не поехать тогда к нему. Только перебравшись в Нью-Мексико, я поняла, что отношения не могут полностью зависеть от какого-то одного поступка или слова, которые ты совершила или не совершила, сказала или не сказала. Можно убедить себя в обратном, но на самом деле это так.

— Как думаешь, мы смогли бы сейчас быть вместе? — спросила я его.

— Ну конечно. — И снова повисла долгая, очень долгая тишина. Наконец Генри заговорил, и его слова, похоже, причиняли ему боль. — Мне кажется, что я все делаю не так.

— Нет, нет, — возразила я, — это все из-за меня, из-за того, что я затеяла этот разговор. Мне очень неудобно.

— Теперь все будет действительно неудобно, — хмыкнул Генри. Мы подождали, пока закончится песня (это была «Mansion on the Hill»), и он сказал: — Уже поздно. Можешь остаться у меня. Ложись на мою кровать, а я лягу на диване.