Наталья Воронцова-Юрьева - Танец [СИ]

— Конечно, не делаешь, — сказала я. — Поэтому тебе плохо.

Ее лицо сжалось.

— Но ведь она тоже любит меня, — прошептала она.

— Тогда чего тебе не хватает?

— Любви, — тихо сказала она. Она была готова разрыдаться.

— То-то и оно, — сказала я и снова пожала плечами. Нет, пора, пора уезжать домой.

— Но ведь она говорит, что любит, — сказала подруга. — Она говорит, что все остальное так, ерунда, что физическая измена ничего не значит, потому что в ее душе есть только я, что со мной ей лучше всех — лучше всех, понимаешь? Что она страшно скучает по мне, что я самая лучшая любовница, что я… что она… — Она осеклась и заплакала.

Я молчала.

Я молчала и смотрела в аквариум, в котором не плавали рыбы, потому что в нем не было воды, но зато ракушки — красивые, перламутровые ракушки, выложенные по дну и искусно перевитые водорослями, — были так правдоподобны, что издалека могло показаться, что это живой аквариум, а при самом небольшом количестве нормально развитого воображения вполне можно было увидеть и рыб. Да господи, чего только не увидишь при нормально-то развитом воображении?

Подруга достала платок и высморкалась.

— Если это не правда, тогда зачем она говорит мне все это? — она еще держала в руках платок, словно не была уверена, плакать ей дальше или немножко повременить.

— А скучно, — просто сказала я. — Ты же сама говорила: без любви жить скучно. Без чужой любви. — Я в упор посмотрела на подругу. Вот так. Если уж без наркоза, то хотя бы по быстрому.

— Да, — сказала подруга.

— Да, — сказала я.

— Ты молодец, — сказала подруга. — Ты молодец.

— Да, — сказала я. — Я молодец.

Я посмотрела на часы.

— Покурим по последней, — сказала подруга.

Она вытащила из пачки две сигареты и щелкнула зажигалкой, и я уже совсем было протянула руку, чтобы взять сигарету, и тут в зал вошли двое — она и она, — и я так и застыла, с вытаращенными глазами и протянутой за сигаретой рукой.

Потому что та, что вошла первой, была невероятно — невероятно! — красива. И она была сплошь в белом — да-да, сплошь в белом: в ослепительно белых брюках и белой рубашке и (боже, я едва не упала, когда увидела это!) — в белой, белейшей, ну просто сверкающей белизной потрясной жилетке!

И она неслышно ступила в зал, в этой своей жилетке — жилеточке! — чуть пригнув к плечу элегантно стриженую голову, словно настороженно вслушиваясь в некую невидимую тропу, по которой шла ее жизнь, и ведя за руку ту, которая вошла второй. И та, что вошла второй, была не знаю в чем, кажется в юбке, впрочем, это было совершенно неважно, потому что та, что вошла первой, вошла и остановилась.

"Ах!" — громко сказал кто-то.

Я тут же огляделась по сторонам, но вокруг никого не было, кроме все той же моей подруги, которая глядела на меня широко распахнутыми, неприлично любопытными глазами, и сигарета в ее руке медленно тлела, превращаясь в отвратительную, дряблую трубочку пепла.

Я поспешно вернулась взглядом туда, где стояла та, которая вошла первой. Она все еще стояла там, все так же пригнув к плечу голову, оглядывая зал в поисках удобного места, которое, видимо, никак не находилось, отчего лицо ее являло собой живую смесь недовольства и едва скрытой раздражительности: углы ярких пухлых губ кривились, аккуратный нос подрагивал вычерченными ноздрями, ровный красивый лоб недовольно упирался в пространство, — она была похожа на маленького упрямого тореро, бесконечно обиженного на то, что бык слишком велик и оттого неудобен.

Она сделала несколько шагов в сторону приглянувшегося наконец столика, но остановилась, и вдруг маленькая, узкая, затянутая в белый манжет ладонь взлетела, безупречно скользнув по волосам.

«Какая!» — опять произнес тот же голос, который только что сказал "ах".

— Где? — спросила подруга, видимо, тоже имевшая дурную привычку слышать потусторонние голоса.

— Вон… та девочка… в белом, — сказала я, не сводя с девочки глаз.

— А, — сказала подруга и посмотрела на девочку.

И тут девочка повела наконец головой и посмотрела на меня. Ее взгляд был спокоен и прям, как если бы она и правда была тореро, одинаково равнодушно внимающим и восхищению публики, и собственной смерти.

И вдруг та, что вошла второй, тоже посмотрела на меня и что-то сказала на ухо той, что вошла первой, после чего они уже обе внимательно посмотрели на меня, в связи с чем моя подруга окончательно растерялась и только и делала, что переводила удивленный взгляд то на меня, то на девочку в белом, то на ее подключившуюся ко всеобщим взглядам подругу.