Наталья Воронцова-Юрьева - Танец [СИ]

… Дверь кабинки приветливо приоткрылась. Захожу в кабинку, делаю свои дела. Надо же, и туалетная бумага есть, и даже вода в бачке есть и, что не менее удивительно, из бачка совершенно запросто спускается, — какой милый, милый закрытый клуб! — даже стыдно, неловко думать о какой-то старой, какой-то несчастной любви в то время, когда в туалете меня ждет рулон теплой туалетной бумаги, отчего сразу так хочется жить…

Вернувшись в зал, я села за столик. Зал был почти полон. Все новые и новые лица все плотней и плотней заполняли теперь уже едва заметные пустые места. Моя подруга все еще танцевала. Я закурила…

…Ну не могла я уйти, не могла. Надо, надо, говорила я себе каждый день, надо уйти, надо собрать вещи, а потом бросить ключ в почтовый ящик, я больше не могу это видеть. Говорила, да. Но — не уходила. Все ждала: опомнится, вспомнит про нашу любовь. Все верила: вот завтра — завтра! — посмотрит на меня и поймет, что есть только я, что только я — ее единственная, ведь она сама, сама говорила мне это, ведь не может же она об этом забыть.

А она приходила домой, усталая, грустная, и смотрела на меня усталыми, грустными глазами и говорила мне: "Бедная моя, как же я тебя измучила".

И еще говорила: " Хорошая моя, девочка моя, что же мне делать, я ведь не могу без тебя жить".

И еще говорила: "Но и без нее не могу, господи, что же мне делать?"

И еще говорила: "Это пройдет, это обязательно пройдет, только не уходи".

Только не уходи, — вот так говорила она мне: все пройдет, только не уходи, — а потом улыбалась жалко и отводила глаза, и шла звонить той, на которую смотрела теперь с еще большей нежностью, и говорила в трубку тихо и нежно: "Привет, это я".

Ей было хорошо с нами. Пострадав здесь, она шла наслаждаться там; ласковым, нежным голосом она рассказывала мне, как ей теперь хорошо с той, а той рассказывала, как ей все еще хорошо со мной, а потом говорила нам двоим: "Прости, я не думала, что тебе будет так больно", — и голос ее дрожал и срывался, и становился печальным и тихим, так что мы обе верили, что больше, больше всех — больше нас — страдает она, что это ей больно — что ей больно вдвойне, — бедная, бедная!.. И мы жалели ее и еще больше любили — еще больше, еще сильней, чтобы хоть как-то, хоть чем-то облегчить ей непосильные ее страдания, — а она сладко грешила и еще слаще каялась, и жизнь ее была полна и многогранна.

Через семь месяцев я ушла.

Через семь лет я все-таки ее разлюбила.

И только через семь лет, когда я все-таки разлюбила ее, только тогда я догадалась, что так и любила ее все эти годы, любила, от самого последнего дня до самого первого, когда уже и третья моя любовь стояла на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными своими глазами!..

…Я затушила сигарету. Все, хватит. Хватит думать о ерунде. Ничего нет и больше ничего уже, слава богу, не будет. Свободна. Хватит с меня очарований, разочарований и прочих глупостей.

Я посмотрела на часы. Пожалуй, еще немного, и пора собираться.

Я огляделась.

Зал был полон музыки и полумрака, со всех сторон желтыми змейками вспыхивали языки свечей, отовсюду то и дело срывались из-за столиков стройные и не очень женские фигурки, торопливо устремляясь в сторону танцплощадки. Счастливые, подумала я, они даже не знают, какие они счастливые. Они могут вставать и садиться столько, сколько захочется, они могут бегать, танцевать, стоять на голове, они могут позволить себе роскошь не экономить движений, они не знают, что такое боль. Счастливые, не знающие своего счастья, они думают, что счастье — это любовь.

Я пошевелила пальцами ног. Пожалуй, можно пожить еще немножко. Пожалуй, минут десять они еще вполне смогут выдержать, мои ноги. Я встала и вернулась на танцплощадку.

Моя подруга стояла прямо в центре и, закрыв глаза, что-то лихо выделывала своим телом, или ее тело что-то выделывало с ней, но как бы там ни было, то, что они выделывали друг с другом, моя подруга и ее тело, было правильно: тело пыталось жить, таща за собой умирающую от благоприобретенного счастья подругу.

Я тихонько встала у стеночки и стала смотреть на танцующих. Они все танцевали неплохо — все. Мне нравилось на них смотреть. Танец — это жизнь, а потому каждый танцевал так, как жил, — таким, каким был, или по крайней мере являлся, и иногда это было даже забавно.

Вон, две девочки — ладные, четкие жесты, но уж слишком стараются, к тому же слишком часто прикрывают глаза, стараясь выглядеть сексуально. А вот еще одна — самозабвенно машет руками, отчаянно тряся головой, — стройная фигурка, но ни грации, ни техники, словно тело и жизнь существуют сами по себе, каждый день с удивлением проходя мимо друг друга. Батюшки, а вот и старая знакомая, с сумасшедшими глазами на смуглом лице, — жадно танцует, взрезая пространство, как автоген, обжигаясь потрескавшимися губами о раскаленное золото зубов, — похожа на обезумевшую волчицу, растревоженную запахом самца. А вот еще одна, небольшого роста, плотненькая, короткостриженая, на аккуратном носике маленькие черные очки. До чего хороша! Похожа на маленького ручного терминатора.