Наталья Воронцова-Юрьева - Танец [СИ]

Впрочем, они все были хороши, все эти девочки — славные, танцующие свой танец девочки, которые никогда больше не причинят мне вреда, и стало быть, можно стоять у стеночки и смотреть на них холодноватыми своими, снисходительными своими глазами, просто наслаждаясь их видом, просто радуясь тому, что они есть, и просто радуясь тому, что они есть не у меня. Главное, ни о чем не помнить. Главное, помнить, что помнить мне теперь совершенно не о чем.

…Не о чем. Мне больше не о чем помнить. Ничего не было, все ложь и обман, пустяковые чувства, собачья чушь. Никто не отвечает за свои слова, захотелось — сказал, да просто захотелось, вот и сказал, а вы что думали? — вот так говорила я себе, мотаясь по пустой квартире, как загнанный зверь, — и тут в дверь позвонили.

В дверь позвонили, и я пошла открывать, и когда я открыла дверь, я тут же увидела, и даже не увидела, а поняла, что вот она, моя третья любовь, стоит на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными глазами.

О, конечно, — конечно! — это были глаза любви, глаза настоящей, самой большой и самой светлой любви, наконец-то — наконец-то! — пришедшей ко мне, ибо кто же, как не любовь, только и мог смотреть на меня такими глазами, ибо кто же, как не я, только и мог тут же это понять? Да и как, скажите, можно было этого не понять, не догадаться, не почувствовать после стольких-то разочарований?

О, я уже не была так глупа, как прежде. Я была осторожна и бдительна, бдительна и осторожна, намереваясь не верить ни одному ласковому слову — ни одному! — а потому я внимательно всмотрелась в ту, что стояла на моем пороге, готовая захлопнуть дверь при первых же звуках ее голоса.

Но она молчала.

Она просто стояла и смотрела на меня не печальными, не жалкими, не страдающими, не молящими, а просто восхищенными, просто ослепительными глазами — и все. Ах, как умела она на меня смотреть! Ты самая красивая, молча говорили мне ее глаза, ты самая умная, ты самая сексуальная женщина в мире, и есть только одно счастье — это смотреть на тебя!

Глаза, глаза… Мутное зеркало души.

Нет, такие глаза не могли лгать. И я уехала с ней, в ее маленький южный город, где море и чайки, и запах роз, и крыши домов в абрикосовом дыму, и черешня сыплется с веток, и воздух как в раю, — да что воздух! — там все как в раю! — да почему как? — да просто в раю да и только!

Год за годом смотрели на меня ее глаза, год за годом говоря, что она будет любить меня всегда, что она будет любит меня вечно, что наконец-то она нашла меня, свою единственную, свою ненаглядную, и что она сойдет с ума, просто сойдет с ума, если я только вздумаю когда-нибудь ее разлюбить. И счастье наше было безбрежно, как море, и глаза ее были бездонны, как небо, и я ходила по облакам, добра и прекрасна, как последняя дура.

А ведь она была режиссером, да, настоящим, профессиональным режиссером с красным, наикраснейшим дипломом, да еще со стажем и опытом, так почему же я ни разу не придала этому значения?

Я усмехнулась.

Ну и что же было потом? А потом я пришла и увидела, что за столом сидит некая девица, рыжая, с наглыми глазами, и курит мои сигареты. Молодая. Рыжая. Наглая. И курящая к тому же. "Это Юля, — сказала мне моя любовь. — Она приглашает нас в ресторан". Девица зверски хлопнула ресницами и улыбнулась.

Ресторан в тот день был весь забит отдыхающими, громыхала музыка, мы едва нашли свободный столик и сели. Девица сделала заказ. Я что-то сказала. Девица посмотрела на меня.

"Да", — сказала моя любовь.

Больше говорить было не о чем. Я что-то съела. Мы что-то выпили.

"Я пойду", — сказала я.

"Да", — сказала моя любовь.

Я встала и вышла, тут же затерявшись в ресторанной толпе меж идущих танцевать и возвращающихся к своим столикам.

Не оборачивайся, сказала я себе. Но я обернулась. Моя любовь как раз сидела лицом ко мне, и в образовавшийся между тел отдыхающих просвет мне было хорошо, слишком хорошо ее видно: она сидела лицом ко мне и смотрела на рыжую девицу восхищенными, ослепительными глазами.

Не смотри, сказала я себе. Но я смотрела. Сейчас же отвернись, прикрикнула я на себя. Но я не отвернулась. Что ж ты делаешь, умоляюще шепнула я себе, ведь ты заболеешь.

Я отвернулась и вышла.

Но лето!..

Оно было долгим. Долгим и жарким — таким жарким, что халат был накинут врачом прямо на голое, влажное от жары тело, и он долго смотрел на мои распухшие руки и на мои распухшие ноги, смотрел и молчал, и неуверенно спрашивал, а не болела ли я гриппом или хотя бы чем-то еще, и как вы думаете, отчего это могло произойти, и как вы думаете, отчего это могло с вами случиться. И я пожимала плечами, а он качал головой и неуверенно говорил, что с таким диагнозом надо бы ехать в Москву, да-да, потому что здесь, в маленьком южном городе, при таком диагнозе медицина бессильна, хотя в Москве она, конечно, тоже бессильна, но все-таки в Москве это не так заметно, как здесь.