Элизабет Гаскелл - Руфь

— Отец!..

— Ни слова! Если уж ты, по своему непослушанию, находишься здесь, слышишь то, чего ни одна скромная девушка не стала бы слушать, то должна молчать, раз я тебе приказываю. Одна тебе от этого польза — вынеси урок. Посмотри на эту женщину! — И он показал на Руфь, которая чуть отвернулась от него, словно это движение могло отвратить его безжалостную руку. Ее лицо бледнело с каждой секундой. — Посмотри на эту женщину, которая предалась разврату, когда была гораздо моложе, чем ты сейчас! Сколько лет она лицемерила! Если когда-нибудь ты или кто-либо из моих детей любил ее, то отбросьте ее от себя теперь, как апостол Павел отбросил ядовитую змею прямо в огонь!

Он остановился, чтобы перевести дух. Джемайма, раскрасневшаяся, тяжело дышавшая, подошла к бледной как полотно Руфи. Она схватила ее холодную, помертвевшую руку, сжала теплым судорожным пожатием и, зажав так крепко, что потом в течение нескольких дней на ней оставались синяки, заговорила, не позволяя отцу перебить себя:

— Отец, дай мне сказать! Я не стану молчать и заступлюсь за Руфь! Я ненавидела ее, жестоко ненавидела — да простит мне Бог! — но поэтому ты можешь судить, что свидетельство мое истинно. Я ненавидела ее, и ненависть мою способно было охладить разве что одно презрение. Но теперь я не презираю тебя, милая, милая Руфь!

Последние слова она произнесла с необыкновенной мягкостью и нежностью, хотя отец метнул в ее сторону бешеный взгляд.

— Обо всем том, что вы, отец, узнали только теперь, я слышала уже очень давно — может быть, уже год назад, не знаю, в последнее время я потеряла ощущение времени. Мне внушали ужас и она, и ее грех. И я тогда же рассказала бы о нем, если бы не боялась сделать это не из лучших побуждений, а только под влиянием терзавшей мое сердце ревности. Да, отец, чтобы показать вам истинность моего свидетельства в пользу Руфи, я сознаюсь, что сердце мое уязвлено ревностью. Руфь нравится человеку, который… О нет, отец, пощадите меня, позвольте не говорить всего!..

На лице ее выступили красные пятна, и она замолчала на мгновение, не больше.

— Я следила за ней и подстерегала ее, как дикий зверь свою добычу. И если бы я подметила хоть малейшее уклонение от долга, хоть тень неправды в слове или деле и если бы, самое главное, мой женский инстинкт уловил хоть малейшую нескромность в ее мыслях, слове или взгляде, то старая ненависть вспыхнула бы адским пламенем! Мое презрение превратилось бы в отвращение, а не уступило бы место состраданию, новой любви и самому искреннему уважению. Отец, вот в чем я приношу перед вами свидетельство!

— А я скажу тебе, чего стоит твое свидетельство, — проговорил ее отец, начав тихим голосом, чтобы дать постепенно разойтись сдерживаемому гневу. — Оно только сильнее убеждает меня в том, какую порчу внесла в мою семью эта распутница. Она пришла к нам в дом со своей невинной наружностью и ловко раскинула тут свои сети. Она обратила добро во зло, а зло в добро и научила вас всех сомневаться в том, существует ли вообще порок и не следует ли смотреть на него как на добродетель. Она привела тебя на край пропасти, и первый же случай столкнул бы тебя туда. А я доверял ей! Я доверял ей, я приветствовал ее!..

— Я поступила очень дурно, — еле слышно сказала Руфь, так тихо, что он, вероятно, не услышал ее, поскольку продолжал, расходясь все сильнее:

— Я приветствовал ее! Я был так одурачен, что позволил ее незаконному отродью — ужасно даже думать об этом…

Как только он упомянул о Леонарде, Руфь впервые с начала разговора подняла глаза. Зрачки ее расширились, словно она ожидала пытки. Мне приходилось видеть это выражение ужаса во взгляде бедного бессловесного животного и несколько раз на человеческом лице. Молю Бога, чтобы никогда больше мне не довелось его увидеть ни у того, ни у другого! Джемайма почувствовала, что рука, которую она крепко держала, вырвалась. Руфь протянула вперед руки со сплетенными пальцами и запрокинула голову, — по-видимому, она жестоко страдала.

Мистер Брэдшоу продолжал:

— Позволил этому наследнику позора водиться с моими невинными детьми! Надеюсь, они еще не заразились!

— Я не могу, я не могу этого выносить! — вырвалось у Руфи.

— Ах, не можете выносить?! — повторил он. — Вы должны это вынести, сударыня! Или вы думаете, что ваш ребенок избегнет кары за свое рождение? Или вы думаете, что он один избежит попреков и насмешек? Или вы воображаете, что он когда-нибудь окажется на равных с другими мальчиками, не заклейменными грехом от самого рождения? Всякий в Эклстоне узнает, что он такое. Неужели вы думаете, его пощадят и не будут презирать? Вы не можете вынести — скажите пожалуйста! Вам следовало подумать, в состоянии ли вы переносить последствия греха, прежде чем ему предаваться. Вам надо было подумать о том, как глубоко ваш ребенок почувствует себя униженным и отверженным — и это еще не самое страшное, — пока не дойдет до того, что в нем исчезнет всякое чувство стыда и всякое понимание виновности его матери.