Элизабет Гаскелл - Руфь

— Леонард, — начала она, — когда я была еще очень молода, я совершила очень плохой проступок. Я надеюсь, Бог, который все знает, будет судить меня снисходительнее, чем люди. Проступок мой был такого рода, что ты еще не можешь его понять…

На щеках его вспыхнул румянец, и это болезненно ее кольнуло, как предвестие того позора, который будет сопровождать его всю жизнь.

— …а люди не смогут никогда ни забыть, ни простить. Ты услышишь, как меня станут называть самыми оскорбительными словами, которыми только могут назвать женщину. Меня сегодня уже называли так. И, дитя мое, ты должен все переносить терпеливо, потому что эти люди отчасти правы. Никогда не думай из любви ко мне, что я поступила хорошо… На чем я остановилась?.. — спросила она вдруг, растерявшись и забыв все, что уже сказала и что ей еще предстояло сказать.

Потом, прочитав на лице Леонарда недоумение, стыд и негодование, она заговорила гораздо быстрее, словно опасаясь, чтобы силы ее не покинули прежде, чем она успеет все высказать.

— Леонард, — продолжила она дрожащим голосом, — это не все. Величайшее из наказаний еще ожидает меня. Оно заключается в том, что ты пострадаешь за мой проступок. Да, мой дорогой! Люди станут говорить постыдные вещи о тебе, бедном, невинном ребенке, так же как и обо мне, виновной. В течение всей твоей жизни тебя будут укорять тем, что твоя мать никогда не была замужем… Не была замужем, когда ты родился…

— Разве ты не была замужем? Разве ты не вдова? — внезапно спросил он, в первый раз догадываясь об истинном положении дел.

— Нет! Да простит меня Бог и да поможет Он мне! — воскликнула она, заметив выражение отвращения, появившееся на лице мальчика, и почувствовав слабое движение, словно он хотел вырваться из ее объятий. Это движение было почти незаметным и длилось не более секунды. Но Руфь сразу же убрала от него свои руки и закрыла ими лицо — закрыла от стыда перед своим ребенком — и с горечью в сердце простонала: — Ах, зачем Бог не допустил меня умереть совсем маленькой? Умереть младенцем у груди моей матери?!.

— Мама! — позвал ее Леонард, робко положив руку ей на плечо. Но она отстранилась от него и продолжала тихо плакать. — Мама! — повторил он после паузы, снова подойдя к ней ближе, хотя она того и не заметила. — Милая, дорогая мамочка, — заговорил он, используя то ласковое обращение, которое еще недавно отвергал как недостойное мужчины. — Мамочка дорогая, я не верю им, не верю, не верю! — И он разразился страшными рыданиями.

Она тут же обняла его и принялась успокаивать, как грудного ребенка:

— Тише, Леонард! Успокойся, дитя мое! Я была слишком неосторожна с тобой! Я огорчила тебя! Я не принесла тебе ничего, кроме горя! — восклицала она, и в голосе ее слышался упрек самой себе.

— Нет, мама! — ответил он, сдерживая слезы, и глаза его стали серьезными. — Нет на свете другой такой мамы, как моя! И я не поверю никому, кто это скажет. Не поверю и побью всякого, кто осмелится это повторить. Побью!

Он сжал кулак, словно вызывая кого-то на бой.

— Ты забываешь, дитя мое, — проговорила Руфь мягко и грустно, — что я сама говорю это о себе. Говорю тебе правду.

Леонард крепко прижался к ней. Она чувствовала, как тяжело он дышит, словно загнанный зверь. Она не находила слов утешения и думала о смерти.

Наконец он затих. Руфь боялась взглянуть на него. Ей хотелось, чтобы он заговорил, но она боялась его первых слов. Она целовала его волосы, его голову, даже одежду, издавая тихие, невнятные, жалобные звуки.

— Леонард, — проговорила она наконец, — Леонард, взгляни на меня! Леонард, посмотри!..

Но мальчик только сильнее прижался к ней и совсем спрятал лицо.

— Дитя мое, что мне делать, что сказать тебе? Если я скажу, чтобы ты не обращал внимания, что это пустяки, то я солгу. Тяжкий позор и горе навлекла я на тебя. Позор за меня, за твою мать. Но знай, Леонард, ты не опозорен и не унижен в глазах Божьих.

Она заговорила твердо, словно нашла путеводную нить, которая наконец приведет его к покою и придаст ему сил:

— Помни это всегда. Помни, когда настанет пора испытания, когда люди будут называть тебя позорными именами. Вспомни тогда о Божьем милосердии и Божьей справедливости. И хотя за мой грех тебя заклеймят печатью отвержения в мире… О дитя мое, дитя мое!

Она почувствовала, что он поцеловал ее, словно попытался без слов успокоить ее. Это придало ей сил продолжать:

— Помни, сокровище моего сердца, что только за твой собственный грех ты можешь быть отвержен от Бога.