Элизабет Гаскелл - Руфь

Когда Леонарду стало лучше, Руфь искренне поблагодарила всех, кто о нем заботился. Она долго сидела у огня в доме старой калеки и слушала нехитрый рассказ о том, как заболел и умер ребенок. Слезы текли по щекам Руфи, а глаза старухи оставались сухими: она выплакала свое горе много лет назад и теперь тихо и спокойно ждала смерти. После этого разговора Руфь «прилепилась» к несчастной, и они подружились. Благодарность, которую Руфь чувствовала по отношению к мистеру Фарквару, была только частью общего чувства признательности к тем, кто был добр к ее мальчику.

Зима показалась спокойной после осенних бурь, хотя время от времени Руфь испытывала беспокойство. Страшные осенние бури уничтожили цветы и зелень, выросшие на развалинах ее прежней жизни, и показали ей, что всякое дело, хотя бы и тайное, хотя бы и давно прошедшее, влечет за собой последствия в вечности. Ей делалось дурно, когда кто-либо случайно упоминал имя мистера Донна. Никто этого не замечал, но Руфь чувствовала, как ее сердце словно переставало биться, и ей очень хотелось научиться владеть собой. Она никогда не упоминала о его тождестве с мистером Беллингамом, никогда не говорила о свидании на морском берегу. Стыд заставлял Руфь молчать о своей жизни до рождения Леонарда. С появлением ребенка она как бы могла снова относиться с уважением к самой себе и потому, если возникала необходимость, с детской откровенностью рассказывала обо всех событиях, происшедших с той поры. Единственным исключением был этот отзвук прошлого, этот призрак, мертвец, которому не лежалось мирно в своей могиле. То обстоятельство, что он бродит по свету и может вновь появиться в любой момент, внушало ей страх. Руфь боялась размышлять о происходящем вокруг и только с большей, чем прежде, верой привязывалась к мысли о всемогуществе Господа, подобного могучей скале в земле пустынной, под сенью которой может укрыться путник.

Осень и зима с их низким, облачным небом не были так печальны, как грустные чувства, омрачавшие лицо Джемаймы. Она слишком поздно заметила, что напрасно так долго и так уверенно считала мистера Фарквара уже своим, и теперь ее сердце отказывалось признать эту потерю, хотя рассудок день за днем и час за часом убеждался в неприятной истине. Мистер Фарквар теперь говорил только вежливости. Его больше не интересовали противоречия Джемаймы. Он уже не пытался, как раньше, с терпением и настойчивостью переубедить ее. Не пускал в ход своих обычных уловок (казавшихся Джемайме теперь, когда они остались только в памяти, очень милыми), чтобы развеять ее дурное настроение, — а такое настроение теперь было у нее постоянным. Джемайма теперь часто относилась с полным равнодушием к чувствам других — не по жестокости, а потому, что ее сердце словно бы застыло, обратилось в камень и потеряло способность к сочувствию. Каждый раз, проявив бессердечие, она страшно злилась на себя, но это бывало уже ночью, когда никто не мог видеть. Странным образом единственными толками, которые Джемайма желала слушать, и единственными доказательствами, которые она искала, были подтверждения ее догадок о том, что мистер Фарквар думает жениться на Руфи. Уязвленное любопытство вынуждало ее каждый день что-нибудь выведывать об этом; отчасти мучения, порождаемые новыми известиями, пробуждали ее от очерствелости и безучастия ко всему остальному.

И снова пришла весна (gioventu dell’ anno [19] Юность года (ит.). ) и принесла с собой все те контрасты, которые только могла добавить к тяжелым чувствам, овладевшим душой Джемаймы. Маленькие крылатые создания заполняли воздух радостным жужжанием. Избавившись от холода и пронизывающего ветра, радостно и быстро повсюду появлялась зелень. Ясени в саду дома Брэдшоу покрылись листьями в середине мая, который в этом году больше походил на лето, чем иной июнь.

Ясная погода словно смеялась над Джемаймой, а необыкновенная жара подавляла ее физические силы. Джемайма чувствовала слабость, вялость и сильно огорчалась тем, что никто не замечает ее нездоровья. Ей казалось, что отец, мать, все домочадцы заняты лишь своими делами и не замечают того, что жизнь ее вянет на глазах. Впрочем, Джемайма даже радовалась этому. Но на самом деле ее слабость не оставалась незамеченной. Миссис Брэдшоу часто с беспокойством указывала мужу, что Джемайма, кажется, нездорова. Он утверждал обратное, но, как мать, она не могла с ним согласиться в отличие от всех других случаев. Каждое утро, еще не встав с постели, миссис Брэдшоу обдумывала, как бы ей уговорить Джемайму поесть, заказав к обеду что-нибудь из ее любимых лакомств. Она всячески хитрила, чтобы угодить своей любимице, но склонность Джемаймы к внезапным проявлениям раздражительности так пугала миссис Брэдшоу, что она боялась откровенно заговорить с дочерью о ее здоровье.