Владислав Былинский: К саду дальнему

Устрою я шоу тебе живьем

Загадочней, чем "Твин Пикс".

Я пересплю с твоим кобелем,

Потом мы станцуем твист.

Потом будет танго и снова твист,

Потом распахну окно

И брошусь, веселая, камнем вниз

На самое-самое дно.

Очень скучный день. Жить без тебя не могу.

Ну и что? Не можешь -- не живи. Никто не заставляет.

Очень бодрый вечер. Дым коромыслом. Тебя любят. Ты счастлива. Я рад.

У меня опасное настроение. Опасное предчувствие. Опасная штука -- пред-чувствие. Дымит и шкварчит невидимым фитилем.

Ночь. Луна. Погасли звезды.

Вместе так вместе. Будь что будет. Все будет хорошо. Все еще будет. Вырасту – космонавтом стану. Зачат хорошими людьми, рожден в хорошей стране, обучен всему хорошему. Вырасту большой, поцелую ракету, умчу на луну. Там спою свою песню. Там выращу сад. Из ребра создам женщину. Чтобы плоть от плоти.

– - Ты спишь?

Ты спишь! Правильно, переспали -- поспали. В роскошной розовой комнате с мраморными стенами, откуда просто так не выйдешь. Соприкасаясь… сросшись сновидениям.

…Тяжелый лиловый занавес, и ни вздоха, ни чиха в зале: безмолвие, пустые ряды кресел. Этот спектакль не нуждается в афишах, -- понимаю я, -- это закрытый спектакль. Долго не смолкает третий, последний звонок. Медленно движется занавес; взгляду открывается ночь. Звучит серебряный гонг. Зарница вспорола тьму. На поляне, на тропе столкнулись две тени. Пляшет охотник, нож в руке; дикая кошка-жизнь когтистым комом летит навстречу.

(Сон зацепил, вовлек, удавом влез в память, -- обнимает, стискивает, нашептывает. Что сидишь сиднем? присоединяйся! Давным-давно написана пьеса; имя драматурга утеряно; актеры… а кто они, актеры? чьи души примеряют?)

Горная тропа, рыжий рассвет под зеленым небом. Кровь на ступенях храма -- память о ночном происшествии. Рана под левой ключицей глубока и кровоточит, и еще не успела остыть моя сегодняшняя жертва: убитый в схватке зверь. Вверх, к алтарю!

Сияние встает над востоком. В блеске выныривающего солнца рождается видение: висячий сад, плывущий в лазури, там, где нет ничего, -- в вышине, над горой, в облаках. Я успеваю заметить, как пробует лапой небесную твердь дикая кошка, как, замерев, недоверчиво вслушивается она в шелест сада, а затем ослепительная колесница восхода разворачивается в мою сторону, мираж исчезает -- и только тогда я понимаю, что это не мираж.

(Сон, как и жизнь, -- забава богов. Я им не верю и не верю в них: какие боги в нынешнее время? -- Твоя правда! никакие! О времена, о боги! -- вздыхает драматург).

Вот я ей все это и рассказала. А то не надо было? Чтоб пацанку без ее ведома подстилкой сделали? Котяра -- он такой. Почешет -- забудет.

Она улыбаться перестала. Жаль, говорит, что у котов рога не растут.

Дошло до меня. Хохочу. На оленя он не похож, -- говорит Диана, -- но мы что-нибудь придумаем, правда?

Я падаю со смеху. Она вздыхает. Погадай мне на завтра, -- просит.

Я ладошку ее в руки взяла -- и смеяться сразу перестала.

А ей и горя мало. Шутит: я тыщу лет простояла бесчувственной, хочется хоть денек-другой пожить по-человечески. Пиши, говорит, телефон Артемчика. Через него на Котяру выйду, да и его самого заодно проверю: шевелится ли еще душа в теле.

Хотела ей крестик дать -- не взяла она крестик.

На следующее утро снова разбудил меня гад-телефон.

– - Вычислил! -- кричит в трубку Паштет. -- Знаешь, кто она?

– - Кто -- она?

– - Твоя вчерашняя?

– - А… нет, не знаю. И не интересуюсь. Бабки взял -- и все дела.

– - Ты телик смотришь?

– - Да ну его. И так дурак…

– - Не, да ты в натуре дурак. Как ты живешь? Откуда че знаешь? Там вчера тетку одну показывали… в музее историй…

– - Ну?

– - Понимаешь, она -- статуя…

Обкурился Пашка. Глюки лоб грызут. С ним бывает.

– - Ага, понимаю. Статуя она. Дальше.

– - Что -- дальше?

– - На хрена мне твоя статуя?

– - Так это ж она! Пропавшая!..

– - Слушай, я еще спал, а тут ты с музеями. Не шурши, дело говори.

– - Один в один она! -- кричит. -- Морда, фигура… Понимаешь, она ожила! Там охранник торчал, сейчас он в дурке сидит, говорит -- сам видел, как эта Артамонша с места тронулась, с пьедестала слезла -- и пошла, пошла…

– - Все, Паштет, больше ни слова! Чаша моя преполнилась. Щас сам тронусь и с пьедестала слезу. Ты о чем, вообще, говоришь? Ты хоть понимаешь, что несешь? Охранник в дурке, Артамонша пошла… У тебя все?

– - Не, -- вспоминает он, -- ее по-другому звали. По-гречески как-то. Артаманда… Артаминда…