Клайв Баркер - Книги крови III—IV - Исповедь савана

— Я иду, — сказал он земному притяжению и Эллен.

А потом подумал: как хорошо умереть и никогда больше не беспокоиться о том, что десны кровоточат от зубной щетки, и о том, что полнеешь и стареешь, и о том, что вот эту идущую по улице красотку тебе никогда не поцеловать. Внезапно одна рука, добралась до его ног и полезла вверх, дрожа от нетерпения.

— Идите, — сказал он им, когда они облепили его с головы до ног. — Идите за мной всюду, куда я ни пойду.

«Как звучит хлопок…» Фраза вертелась у него на кончике языка.

И тут он вспомнил: «Как звучит хлопок одной ладони?»

Было так приятно выудить забытое из глубины сознания — словно нашел давно потерянную вещь. Это скрасило последние мгновения его жизни. Он бросил себя в пустоту и падал, пока мысли внезапно не оборвались. Руки дождем посыпались за ним, разбиваясь о бетон. Волна за волной, они умирали рядом со своей мессией.

Для пациентов и врачей, столпившихся у окон, сцена казалась скорее невероятной, чем страшной: что-то вроде дождя из лягушек. Продолжалось это недолго, и через пару минут самые храбрые отправились посмотреть, что случилось. Удивительное происшествие, незабываемое и ужасающее — да и только. Никакого смысла, разве что принять его за маленький апокалипсис? Руки собрали, рассортировали и складировали для дальнейшего исследования. Кто-то из персонала воспринял это занятие как повод для молитв и последующих бессонных ночей. Даже агностики были удивлены той легкости, с которой, как оказалось, можно приложить ладонь к ладони.

Босуэлл очнулся в больнице. Он потянулся к кнопке звонка и нажал ее, но никто не отозвался. Кто-то был в комнате, прятался за ширмой в углу. Босуэлл слышал, как пришелец шаркает ногами.

Больной снова позвонил, но звонки надрывались по всему зданию и никто на них не отвечал. Цепляясь за полку, он подполз к краю кровати, чтобы получше рассмотреть непрошеного гостя.

— Выходи, — пробормотал он пересохшими губами. — Выходи, я знаю, что ты здесь.

Он подполз ближе и только тут окончательно понял, что у него нет ног. Было поздно — потеряв равновесие, он упал, прикрыв голову руками.

Лежа на полу, он попытался осмотреться. Что же случилось? Ради бога, где его ноги?

Налитые кровью глаза Босуэлла обшаривали комнату и наконец уткнулись в босые ноги в ярде от его носа На лодыжках были привязаны бирки. Это его ноги — отрезанные поездом, но живые. В первый момент ему показалось, что ноги хотят напасть на него, но они повернулись и заковыляли к выходу.

При виде этого он подумал: не собираются ли глаза вылезти из глазниц? И язык изо рта? И каждая часть тела — не намеревается ли она предать его? Тело — непрочный союз членов, он может распасться в любую минуту. Сколько пройдет времени до следующего восстания? Минуты? Годы?

С трепетом он ожидал падения империи.

— Так значит, это ты? — произнес Рыжий, ухватив бродягу за плечо замызганного габардинового пальто.

— Что значит — я? — откликнулся донельзя грязный тип. Крысиными глазками он изучал четверку парней, окруживших его. В туннеле, где он справлял малую нужду, помощи ждать неоткуда; парни отлично это знали, и он, судя по всему, тоже. — Понятия не имею, о чем вы.

— Ты тряс своим хозяйством перед детишками, — ответил Рыжий.

Бродяга покачал головой, и с его губ на свалявшуюся клочковатую бороду сбежала струйка слюны.

— Я ничего такого не делал, — упрямо проговорил он.

Брендан вразвалочку подошел к оборванцу. Его тяжелые шаги гулким эхом разносились по туннелю.

— Как ваше имя? — осведомился он обманчиво любезным тоном.

По сравнению с Рыжим ему недоставало роста и внушительности. Однако шрам, пересекавший его щеку от виска до челюсти, свидетельствовал о том, что боль Брендану знакома: он умел и терпеть ее, и причинять.

— Имя! — потребовал он. — Я не собираюсь спрашивать по сто раз.

— Поуп, — пробормотал старик. — Мистер Поуп.

— Алистер Поуп? — ухмыльнулся Брендан. — Так вот: мы слышали, что ты демонстрировал свой вонючий сморщенный хрен невинным детям. Что скажешь на это?

— Нет, — повторил Поуп и снова покачал головой. — Неправда. Я никогда не делал ничего подобного.

Он нахмурился, и грязь, многомесячным слоем, точно вторая кожа, покрывавшая его лицо, пошла трещинами. Если бы не запах спиртного, отчасти перебивавший невыносимый смрад немытого тела, стоять рядом с ним было бы невозможно. Этот человек явно принадлежал к числу отбросов общества; позор рода человеческого.