Клайв Баркер - Книги крови III—IV - Исповедь савана

Рон отпустил камень на гигантскую голову. Камень вошел между закрывшихся глаз и нырнул в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.

Король умер. Тихо, без церемоний и оплакивания. Его просто не стало, раз и навсегда.

Рон не стал трогать камень, наполовину утонувший внутри головы мертвого чудовища. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: скальп был сорван, и Рон коснулся своего черепа. Кровь текла не останавливаясь. Но есть руки, что поддержат его, и в мире больше нечего бояться.

Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища Встретив на своем пути трубу сточного канала, ручеек заструился по ней и вытек там, где в полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там его и впитала благодарная земля.

Некогда он был плотью. Человеческой плотью, кровью и амбициями. Но это было давно или так казалось, и память о том блистательном состоянии быстро испарилась.

Ясная картина прошлого исчезла, оставались лишь отдельные мазки красок — самых значимых для него, самых тревожных и мучительных. Из них вырисовывались лица: те, что он любил когда-то и ненавидел. Он видел эти лица ярко и отчетливо. Он помнил ласковый прощальный свет в глазах его детей. И тот же прощальный свет — только не ласковый — в глазах тех, кого он убил.

Он бы заплакал, если бы из полотняных глаз могли течь слезы. Заплакал бы от жалости к ним, к себе. Впрочем, слишком поздно о чем-то жалеть. Жалость — роскошь для живых, для тех, кто способен дышать и действовать, у кого есть силы и время.

Он был лишен всего этого — он, малыш Ронни, как называла его мать. Он умер три недели назад. Слишком поздно о чем-то жалеть.

Он хотел исправить свои ошибки. Он сделал для этого все возможное и невозможное. Он сумел продлить отведенный ему отрезок времени, связать воедино оборванные нити своего существования. Им двигало одно желание — воплотить задуманное. Выполнить свой план точно и аккуратно. Недаром он так любил бухгалтерию. Получить несколько пенсов из груды цифр — это была его любимая игра. Он чувствовал удовлетворение, когда баланс сходился.

К сожалению, жизнь не так совершенна, как цифры. Теперь он знал это. Он сделал все, что мог. Теперь осталось лишь исповедаться, чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя в Судный день.

Эта мысль жила в нем, когда его тело, как скатерть, накрыло собой скамью исповедальни собора Святой Марии Магдалины. Тело, казавшееся сейчас пугающе ненадежным Он стремился хотя бы отчасти сохранить прежний вид. Необходимо продержаться и не утратить форму прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепил душу и тело, собрал их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.

Сейчас войдет отец Руни. Они останутся вдвоем, разделенные решеткой исповедальни. Священник произнесет слова понимания и прощения. И тогда, в последние мгновения украденной жизни, Ронни расскажет священнику свою историю.

Начнет он с того, что отвергнет главное обвинение, пятно на его репутации: обвинения в порнографии.

Это абсурд чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердит каждый, кто знал его все тридцать два года его жизни. Боже, даже особого интереса к сексу у Ронни не было! В этом и заключалась ирония: он был почти праведником среди грешников. Соблазны обрушивались на людей, как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти вторгался в их жизнь и звучал пронзительно и неумолимо, звал за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и изнуряющему действию «американских горок»: один раз можно позволить себе прокатиться, дважды — кое-как вынесешь, но трижды — непременно затошнит. И кого удивит, что у доброго католика, женатого на доброй католичке, после девяти лет брака родилось лишь двое детей?

Он был любящим мужем, далеким от похоти, и жена Бернадетт разделяла его безразличие к сексу Его ленивый и безразличный член никогда не становился причиной супружеских ссор. Дети радовали их: Саманта казалась образцом хорошего воспитания, а у Имоджен (ей не исполнилось и двух) была улыбка ее матери.