Нина Воронель - По эту сторону зла (Былое и дамы-2)

– Лу, – плохо скрывая раздражение позвал Карл, – пора кончать урок. Обед уже на столе.

– Да-да, – отозвалась Лу по-русски, – мы уже идем.

– Ты что, совсем разучилась говорить на родном языке? – спросил Карл, когда они втроем, как обычно, уселись за привычно накрытый стол.

– Представляешь, я недавно обнаружила, что у меня их два.

– Но жить ты все же собираешься в Европе?

– Как сказать. Мы с Райнером планируем новую поездку в Россию.

Карл прямо задохнулся от возмущения:

– Зачем? Вы ведь все там уже видели!

– Отнюдь не все! Мы даже не вкусили прелести крестьянской жизни. А ведь Россия – крестьянская страна.

– Что же вы хотите узнать?

– Мы хотим, – вмешался Райнер, – заглянуть в душу угнетенного пролетария и в душу кроткого пахаря, еще не деформированную городской жизнью.

– Сказано возвышенно, – фыркнул Карл. – Но как именно вы намереваетесь это сделать?

– Мы уже наполовину это сделали. Сговорились с нашими московскими друзьями, и они составили нам программу встреч, поведут нас на курсы продвинутых рабочих и на выставки самых дерзких художников. Ты сам говорил, что сегодня Россия – центр революционного искусства.

– У нас уже есть билеты на все пьесы Чехова в Художественном театре! – похвастался Райнер.

– И ты надеешься понять быструю русскую речь?

– Во всяком случае пьесу «Чайка» я пойму наверняка – я уже перевел ее на немецкий.

– Хорошо. Предположим, вы подглядите в щелочку жизнь московского художественного мира, а как быть с подлинным крестьянином?

– И на это у нас есть ответ: наши друзья сняли нам хижину, которая называется изба, в отдаленной северной деревне. И мы поживем истинной крестьянской жизнью – будем пахать, сеять, косить и жать. И таскать воду из колодца!

– А для этого Райнер должен выучить русский язык как можно лучше. Вот мы и занимаемся дни и ночи напролет. Теперь ты понимаешь, почему мы перестали тратить время даже на лесные прогулки?

– Кажется, я понимаю.

– И одобряешь?

– Одобряю, но не настолько, чтобы финансировать ваш русский каприз.

Лу прикусила губу – этого она не ожидала. Карл всегда был щедр и безропотно оплачивал ее поездки в европейские столицы. Однако она гордо ответила:

– Не хочешь, как хочешь! Мы справимся без твоей помощи!

И они справились – Лу взяла в долг небольшую сумму, которой вместе с ее карманными деньгами хватило на билеты до Москвы. А в гостеприимной Москве она умело организовала их быт, так что, живя по очереди у разных приятелей, они не тратились на гостиницу и, будучи часто приглашены на обеды и вернисажи, могли почти ежедневно обходиться только скромным завтраком.

Артистическая жизнь в Москве бурлила, кипела и пенилась, на глазах создавалось новое искусство, менялись нормы живописи и театра. Восторженно вдыхая московский воздух, немецкие гости не сознавали, что он насыщен грозовыми разрядами надвигающейся революции, а знакомые московичи не спешили открывать им глаза, чтобы не омрачать праздничное настроение. И потому второй московский период остался в их памяти как непрерывный фестиваль духовной жизни. Не вникая в глубокий кризис российской реальности, они вырастили в своих душах совершенно другой облик этой чужой страны – образ пряничного рая для всех ее жителей.

По-детски держась за руки, они бродили по арбатским переулкам, посещали церковные службы и пили чай в народных кабачках. И вдоволь нагулявшись, счастливые и вдохновленные, они наконец отправились на Курский вокзал, намереваясь сесть в поезд, который отвезет их в Ясную Поляну на обед ко Льву Толстому. На перроне они неожиданно столкнулись со знакомым по прошлому московскому визиту – с художником Леонидом Пастернаком, который вез в Крым девятилетнего сына Борю. Впоследствии поэт Борис Пастернак описал эту встречу в своей «Охранной грамоте»: хрупкий молодой мужчина поразил его своим наивным взглядом и благородной осанкой, а сопровождавшую его высокую женщину Боря принял за его мать или старшую сестру.

Правда, здесь нужно сделать сноску на то, что автор «Охранной грамоты» уже знал, что случайно встреченный им много лет назад на вокзале молодой мужчина признан гением всех времен и народов, а мальчик Боря еще этого не знал. И неизвестно, точно ли соответствует то, что подумал тогда мальчик Боря, тому, что написал юный Борис Пастернак. Он не то чтобы слукавил, а просто постепенно выстроил в душе лубочный образ Райнера Марии Рильке, о котором вряд ли бы вспомнил, если бы тот не оказался впоследствии гением. Нет-нет, я ничего такого не хотела сказать, это прорвалось мое второе Я, о котором я честно рассказала во вступлении в эту книгу.