Норман Райт - Чучело

– Если я еще услышу это слово, – сказала миссис Лафайет, – Запру в карцер. Всех одновременно. Доедайте и на работу!

Патрисия стояла у дверей. Она по-прежнему молчала, она по-прежнему ничего не чувствовала.

Доедая эту противную жижу, я вспомнила о матери. Вспомнила маму в молодости, когда подглядывала за ней. Она сидела в саду, а летнее солнце играло на ее любимых сережках. Мама что-то вязала и улыбалась, бросая на меня временами взгляд. Она знала, что я подглядываю.

Мама Тори Грехэм, так же как и моя, умерла. Но ее убили, и сделал это отец Тори. Она рассказывала, что стояла у окна и глядела на то, как отец закапывает маму в землю на заднем дворе. Большие капли дождя наполняли открытые глаза мамы, стекали по ее щекам, скапливались в яме, которая медленно, но верно превращалась в могилу. Тори не плакала, когда рассказывала мне все это. Она сказала, что в первый день здесь все плачут, потом перестают плакать, затем и вовсе забывают о своих матерях.

– Однажды, – рассказала мне Тори, – ты тоже, как и все мы, позабудешь свою маму.

– Но я не хочу ее забывать.

– Время тебя не послушает. – Тори тяжело вздохнула. – Оно будет уходить все дальше и дальше, пока от твоей мамы не останется лишь силуэт. Время заберет с собой даже глаза твоей мамы. Я уже не помню, какого цвета глаза у моей матери. Время съело их. Время все съедает. Оно и нас съест.

Я все равно убегу! Я не собираюсь ждать, пока время уничтожит меня и все что мне дорого! Я не позволю!

Черная липкая дрянь наполняла мою душу. Но мы с Тори были чем-то похожи, поэтому я не чувствовала себя одинокой. Наши мамы умерли, и это нас роднило. Мне нравилась Тори. Она не показывала пальцем на Патрисию, как это делали все остальные. Тори была доброй, даже не смотря на то, какие ужасы она пережила, глядя на то, как родной отец роет на заднем дворе могилу.

Нелли Кроссман была права – меня определили в швейный цех и это меня очень обрадовало. Там работала Тори, а это значит, изредка мы можем болтать. Мы сможем чаще видеться и не дать унынию Фрамстон-Холла поглотить нас, как это случилось со многими.

Строем из серых, безликих девочек, мы отправились переодеваться на работу.

Ткацкая мастерская находилась на заднем дворе Фрамстон-Холла. Маленькие пыльные окна, деревянные полы, темные склады и множество старых металлических станков. Больше здесь ничего не было. Кроме еще конечно витающей в воздухе атмосферы безнадеги. И детского страха.

Еще была тряпичная пыль. Она резала глаза. Забивалась в нос. Оседала плотным слоем на окнах и стояла столбом. Пыли было слишком много! Но это полбеды. Кроме того, в цеху было очень душно и шумно.

Это из-за швейных машин. Огромные металлические и страшные, они грохотали так, что закладывало уши! Деревянные полы под этими машинами, ходили ходуном, а все что оказывалось внутриэтой машины, умирало, или оборачивалось в одежду. Если туда попадал ребенок, он умирал, если ткань, то из нее получался костюм. Темно-зеленый, военный костюм.

Джозеф Хоггарт, был наш мастер. Старый, лысеющий и молчаливый. А еще, он бывший солдат, и у него нет одной руки. Левой. Вместо нее – отвратительный, пугающий обрубок.

Я не знаю, как мистер Хоггарт лишился руки. Никто из нас не знал. Кто-то предполагал, что конечность отнял станок, оставив старику лишь культю по локоть, кто-то рассказывал, что руку Джозефа съела проказа – гниль. Были и такие, кто рассказывал, что мистер Хоггарт лишился руки на войне. Сам он никогда об этом не рассказывал. Он редко когда открывал рот, а если открывал, то напоминал, что сейчас идет война и все мы, должны трудиться на благо страны. Говорил, что наша помощь стране, сейчас крайне необходима. С этими словами, мистер Хоггарт ходил по цеху, взад и вперед. Весь день. Всю неделю. Месяцами.

Все мы были согласны с мистером Хоггартом. Никто не хотел войны.

В подмастерьях у Джозефа Хоггарта нас было десять девочек. Всем было от девяти, до пятнадцати лет. Самой старшей из нас была Аманда Диксон – похожая на скелет девочка. Затем Бетти Боу – рыжеволосая девочка. Следовала за ней Вилма Парлоу – девочка с язвами по всему лицу. После нее Анна Эванз – молчаливая и угрюмая. Далее Бони Филипс – полная и причудливая. За Бони, шла Пенелопа Барнз – девочка, которую я, почему то всегда немного опасалась. Скорее всего, благодаря ее очень грубым чертам лица и огромным ступням. Но скорее всего, я напрасно ее побаивалась. Пенелопа была скромной и старше меня всего на одну неделю. За мной была Тори Грехэм.