Дмитрий Ардшин - У. Рассказы и повести

– А я водку принесла! – прозвенела Настя из комнаты. – Давай быстрей…

– Еще немного! – Грибоедов стиснул тряпку.

Надо сказать Насте, чтобы уходила. Не до нее сейчас. Если она останется, тогда пиши – пропало: не видать ему романа. Но он все медлил. Никак не мог решиться. Он набрасывался с тряпкой на пятна, разводы, наплывы и старался не думать о Насте, освободиться от ее взгляда, губ, тонких ног. Он шмыгал носом, задыхаясь от запаха хлорки, и ему казалось, что лицо все еще покрыто мелкими брызгами.

– А ты время зря не терял, – вкрадчиво докатилось из комнаты.

– Ты о чем? – Грибоедов замер, вцепившись в тряпку. За спиной насторожился У, глухо зарычал.

– О рукописи, конечно… О чем же еще.

– Ах, это, – он кашлянул и выдавил чужим, ломким голосом.– Это так. Пустое. Не мое. Знакомый оставил.

– Так я посмотрю, – звонко ударил голос, и Грибоедов передернулся.

– Не стоит, – сказал он.

– Я тебя не слышу, – весело отозвалась Настя. Она наверняка уже выпила.

– Не надо, не читай, – почти выкрикнул Грибоедов.

– Все равно я тебя не слышу! – Настя рассмеялась. У протяжно, с надрывом завыл.

Хотел броситься в комнату, – отобрать роман. Но так и остался с тряпкой у стены, словно прикованный. Брызги, пятна, подтеки… Будь что будет. Если редактору роман понравился. Значит, и Насте… Вдруг из комнаты донесся тихий, сдавленный плач. Как будто собачонка скулила. У загромыхал, заглушая комнатный плач. Грибоедов оторвался от тряпки…

Грибоедов застыл в дверном проеме. Настя, поджав под себя ноги, сидела на полу среди расшвырянных листов романа и покачивалась, закрыв лицо ладонями. Словно кто-то наотмашь ударил ее.

– Что с тобой? – Грибоедов кашлянул, машинально вытирая мокрые руки о майку.

– Зачем? Скажи, зачем? – провыла Настя, раскачиваясь.

– Что-то не так? – он шагнул к ней.

– Не так?! – она сгребла листы и швырнула их в него. – Как ты мог? Как ты посмел? – она взмахнула кулачками над разметанной рукописью.

– Это неразумение… неумение…, – путано пробубнил Грибоедов, дрожащими руками подбирая листы.

– Ты даже имя мое не изменил. Я доверяла тебе, а ты…

– Зря ты так… – прошелестел Грибоедов, вызволяя страницу из щели между стеной и шкафом.

– Я думала, что ты … – Настя задохнулась, взмахнула кулачками и выкрикнула навзрыд.– А ты… ты, оказывается, меня просто использовал…

И тогда Грибоедов подскочил к Насте и, потрясая романом, заговорил горячо, торопливо. Его словно прорвало. Но он не слышал сам себя, – в коридоре разошелся У, то ли перебивая, то ли вторя Алексею Михайловичу. И казалось, что это сам Грибоедов ревет и воет.

Настя замерла, испуганно глядя на Грибоедова. Вдруг она вскочила с пола и кинулась вон из комнаты… Грохнула входная дверь.

Как только Настя ушла, У стал успокаиваться, замолкать. На журнальном столике ждала бутылка водки – плоская и приземистая. Рядом со стеклянной фляжкой – бокал на тонкой длиной ножке и с пятном розовой помады на кромке. Плеснул в бокал, выпил залпом, крякнул, поморщился. Опять налил и опустошил бокал в два захода, подбирая с пола последние страницы. Перед глазами всплыло перекошенное, заплаканное лицо, уши резанул жалкий, злой голос… Грибоедов передернулся. Да. Промашка вышла. В уборной с укором вздохнул У. Грибоедов потерянно бродил по комнате, шелестя романом. И вот Настя потускнела и пропала, ее голос захлебнулся в шуме У, который убаюкивал, покачивал Алексея Михайловича… Ничего. И без Насти проживем как-нибудь. Будут и другие читатели.

И вдруг Грибоедов увидел, что текст затуманивается, мутнеет. Слово за словом, строчка за строчкой меркли, стирались, пропадали в белой пелене. И все это под воркование У. Он воровато слизывал абзац за абзацем. Взгляд Грибоедова испуганно заметался по рукописи.

«Настя умела неприятно удивить. С милой улыбкой она говорила гадости, испытывая его терпение: как далеко он позволит ей зайти? Он быстро ей наскучил. И чтобы оживить отношения, она превратилась в подобие призрака: появлялась, когда…» Не успел дочитать, – фраза исчезла в молоке тумана. Грибоедов тихо простонал и рванулся к другой странице.

«Глядя на водопроводчика, этого любителя серебряного века, который лязгал цитатами, он вдруг понял, что ничем не отличается от него. И тогда ледяная волна…» Снова – обрыв, провал.

Судорожно перелистал, вцепился взглядом в:

«Он решил написать роман о графомане, который в свою очередь тоже обдумывает роман о графомане, который…»