Владимир Чакин - Баба Нюра

Я выдохнул уже свободнее, потянулся правой рукой к шее с намерением ослабить и снять к чертям собачьим проклятый обод. Кончено, эти безбашенные путешествия в загробную жизнь больше не для меня.

Что такое? Рука перестала слушаться меня, ее что-то держит, не давая возможности согнуться в локте. Но я знал наверняка, что именно правая рука должна оставаться относительно свободной, ведь я просто физически не в состоянии был туго затянуть на ней ремень своими силами. Я взглянул на правую руку и не поверил своим глазам: каким-то чудом ремень оказался туго затянутым на запястье! Повернув голову влево, увидел, что и левая рука зажата ремнем гораздо плотнее, чем я это обычно делал в прошлых опытах. Попытавшись двинуть ногами, я убедился, что и они жестко пристегнуты ремнями к кушетке. Что здесь происходит? Сделав несколько безуспешных попыток освободиться, я застыл в недоумении, но вдруг почувствовал, как обод напрягся и плотно охватил шею под подбородком. Что еще за напасть? Ведь я точно помню, что не нажимал кнопку на пульте и не включал машину… Или нечаянно все-таки нажал? Кстати, а где же сам пульт? Приподняв голову, я увидел, что пульт находится явно вне моей досягаемости. Только что был в правой руке, а сейчас уже в метре о нее, как будто у него выросли ножки, и он шустрым таракашкой незаметно отполз прочь. Нет, вероятно, я его сам нечаянно оттолкнул, когда пытался освободиться от ремней. Хорошо, это мне понятно, но как оказалась нажатой кнопка пуска? Ведь такое невозможно сделать без внешнего усилия! Неужели что-то закоротило в машине и произошло самопроизвольное ее включение? Час от часу не легче.

Я никак не мог до конца осознать происходящее, а обод все туже стягивает мою шею и совсем не думает останавливаться. Голова начинает гудеть, наливаться свинцовой тяжестью, язык во рту безобразно распухает, глаза выскакивают из орбит. Все плывет перед моим тускнеющим взором.

Скорее машинально, чем осознанно, я с трудом поворачиваю чугунную голову вправо и бросаю взгляд на свое гениальное изобретение, удушающую машину. И сквозь сгущающийся кровавый туман вижу, что с Душкой происходит что-то не то. Ее пластмассовый корпус охватывает мелкая дрожь, а в моих ушах вдруг раздается мерзкое хихиканье, которое быстро усиливается и превращается в гомерический хохот. Голос неприятный, визгливый, и доносится он справа, из недр удушающей машины. Чертова железяка, ты откровенно смеешься, издеваешься надо мной! Каким же глупцом я оказался!

Душка буквально заходится от утробного, квохчущего, отвратительного смеха, который заполняет окружающее пространство. Куда от него деться…

– Дед, а КГБ и НКВД – это одно и то же? – вопрос мальчика прозвучал неожиданным диссонансом, нарушив чудесную гармонию теплого июньского подмосковного вечера.

На террасе потемневшей от времени деревянной дачи, в удобных плетёных креслах сидели двое – старик с дряблым лицом кирпичного оттенка и двенадцатилетний мальчуган необыкновенной ангельской внешности. Казалось, херувим во плоти сошел на землю, чтобы продемонстрировать людям эталон небесной красоты. Впрочем, во всём остальном это был обычный московский школьник, которому всё на свете интересно – от Бермудского треугольника до произведений недавно вернувшегося из Штатов Солженицына. На эти выходные Никита (так звали мальчика) взял у одноклассника „Архипелаг Гулаг“ и добросовестно изучал его на дедовой даче. Родители сегодня остались в городе, и он приехал на электричке в гордом одиночестве.

– Дед, ты же сам в КГБ работал, ты должен знать!

Аристарх Маркович недовольно поморщился. Он хотел проигнорировать вопрос внука, якобы не расслышав его, но Никита оказался настойчив.

Аристарх Маркович оторвался от газеты и, поправив висящие на кончике носа массивные очки в темно-коричневой черепаховой оправе, преувеличенно рассеянно взглянул на мальчика:

– Ты что-то спросил, Никита?

– Дед, не прикидывайся, ты слышал мой вопрос. Ты ведь в КГБ работал и должен всё знать.

Что-то в вопросе внука не понравилось Аристарху Марковичу. Новые, незнакомые нотки зазвучали в голосе мальчика. Нотки сомнения и даже совсем уж несвойственного Никите ехидства. Что ж, видимо подошло время, и пришла пора объясниться.

Аристарх выпрямился, свернул „Советскую Россию“ и аккуратно положил газету на край круглого темно-малинового столика, покрытого узорчатой желтой скатертью-паутинкой. Затем внимательно посмотрел на мальчика, разглядел книжку Солженицына в его руках и вздохнул сокрушённо.