Герман Чернышёв - Шелест сорняков

– И что сталось с того? Непохоже, что ты расстроен. Ты разжился постелью и едой, как и хотел. Важно ли, какие слова при этом были сказаны?

Оддо мысленно признал, что в том есть доля правды. Но тем не менее Габинс не поставил его в известность. Всё могло обернуться не так удачно.

– Да, разжился. Вот только эта постель и еда принадлежит ещё более сомнительной женщине. К тому же Бернадетта приютила не только меня. Как его имя? Того, что пил с Дэйдэтом? Кажется, Ойтеш? Где он, по-твоему? Потому как в «Закрытом кошельке» его нет. Пока я протирал кружки, его и след простыл. Я спросил у Бернадетты, где он, но она и глазом не повела. Даже не ответила вразумительно. Только посмотрела на меня. Неприятно посмотрела.

– Этого уж я не знаю. Может, Ойтеш, как и ты, отлучился по поручению Бернадетты.

– На два дня он отлучился? Вздор. Я скорее поверю, что его прирезал Лускас.

Оддо делано усмехнулся, но Габинс, по всей видимости, воспринял его слова со всей возможной серьёзностью.

– Лускас не сделал бы этого без ведома Бернадетты. А она навряд ли приказала бы убить своего помощника. Она всегда нылась, что ей не помешают лишние руки. А тут самой от них же и избавиться? Нет-нет. А что до Лускаса, с ним и впрямь держи ухо востро.

– А что Лускас? Он молчит да пялится на выпивал.

– Это сейчас, – Габинс поджёг трубку и закурил. Над ним поднялось облачко едкого дыма. – Ты что-нибудь слышал о Ночном Ворье?

– То есть о карманниках, охочих до серебра?

По щетинистой физиономии Габинса пробежала тень страха.

– Бернадетта, должно быть, уже советовала тебе не покидать трактир с наступлением темноты. Ты не мог не заметить, что горожане боятся друг друга. На дорогах пустынно и одиноко. Так вот это из-за Ночного Ворья. Я говорил тебе, в Дерваре нет законов и порядков. Нет властителей, которые могли бы оберегать народ. Здесь нет добрых людей. Я не ошибусь, если скажу, что все жители Дервара – сволочи, каких поискать. Но не у всех сволочей имеется оружие. И не все, у кого оно есть, умеют его использовать. Уже давнёхонько ступившие за порог пропадают. Их изуродованные трупы находят на городских улочках, прочие исчезают бесследно. Ночному Ворью плевать, мужчина ты, женщина, дитя или старикашка. Они убивают без разбора, грабят, насилуют, глумятся над телами покойников.

– Кто ж они такие?.. – в голосе Оддо прозвучала неприкрытая опаска.

– Обычные люди, как и мы с тобой. Разве что лишённые досужего взгляда на жизнь.

– Лишённые досужего взгляда на жизнь?

– Они не ценят уют и нагую женщину в своей спальне, готовую приласкать их. Не ценят тёплое прибежище, вкусную еду и сладкий сон. Они знают, что никто не помешает им. Жителей Дервара устраивает беззаконие.

– И причём тут Лускас?

– Говорят, что когда-то он любил подолгу прогуливаться перед сном. И всех, кого он встречал на прогулке, находили мёртвыми, истерзанными и обезображенными почти до неузнаваемости.

Вспомнив пристальный взгляд охранника, Оддо поёжился, но не подал виду, что ему сделалось не по себе.

– По ночам он охраняет «Закрытый кошелёк». Когда бы он умудрялся мародёрствовать? Получается, он отошёл от дел.

– Да, если верить слухам. Вероятно, тогда же, когда Бернадетта наняла его охранять трактир.

– У неё, значит, вышло помешать ему?

– То Бернадетта, – Габинс причмокнул губами с некоторой завистью. – Её влияние поразительно сумасбродно.

– Действительно, сумасбродно. Хотя я бы назвал её влиятельность идиотской промашкой болванов, что верят в неё. Почему бы тем, кто так печётся о своих секретах, не прикончить Бернадетту? Лускас, может, и неприятен на вид, но способен ли он одолеть всех, чьи тайны хранит трактирщица? Мне так не кажется. Почему же тогда они обнажили клинки в её поддержку?

Мелочная обстановка Дервара начинала сказываться на Оддо. Ему то страшно не нравилось, и всё же он ничего не мог с собой поделать. Расчётливый разум в таком месте как Дервар являлся скорее достойной гордости привилегией, чем постыдным недостатком.

– Это мне также неизвестно.

– Ну ещё бы. Откуда пьянчужке знать о таких вещах?

Оскорбился Габинс или нет, показал он лишь скупую усмешку.

– Действительно. И можешь не говорить мне, по какому вопросу ты идёшь к Дэйдэту. Мне об этом знать незачем. Но опасаться ты должен, если только это не твоё собственное намерение. А я так разумею, это просьба дражайшей Бернадетты. Если можно назвать просьбой хоть что-то, что срывается с её языка. Пойдём, если ты ещё не передумал.