Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

Онемевший Праворукий лишь только сейчас заметил, что пока из всего сказанного отакийкой не перевёл ни слова. Но и без этого обескураженная толпа уяснила всё сказанное. Лязг обронённых топоров, тихий сдавленный ропот, обрывки старинных заговоров-оберегов.

— Быть не может… — изумлённые возгласы неслись над головами.

— У неё небесная кровь.

— Кровь к крови…

— …она Небесная.

Когда гул утих и бородатые лесорубы, молча по очереди, стали опускаться на колени, изнеможенная Гертруда, теряя сознание, рухнула на землю.

Себарьян склонился над мёртвым телом. Недвижимый южанин лежал свёрнутым калачиком младенцем-переростком, и можно было предположить, что он мирно спит, если бы не два обстоятельства: тонкая кровавая дорожка, протянувшаяся от его сверкающей лысины и образовавшая небольшую лужицу, и выпученные стеклянные зрачки с застывшим в них удивлением.

На поясе отакийца блестела связка ключей. Сняв её, немой взял фонарь, аккуратно переступил через труп и, бесшумно ступая по булыжному настилу, направился в конец коридора. Тусклые отсветы пламени, причудливыми формами крались по каменным стенам подземелья.

Тяжёлая дверь легонько скрипнула и поддалась. Выставив перед собой фонарь, немой посветил вглубь темницы. Кто-то укутанный в широкий плащ лежал в углу на деревянных нарах. Силуэт более походил на семнадцатилетнего Хорварда, чем на шестилетнего Тука, но… Себарьян присмотрелся. Выбившийся из-под одеяла длинный густой локон отсвечивал в тусклом фонарном сиянии ярко-рыжим отливом, и то были не волосы старшего сына Хора, жгучего брюнета, как и его отец. Что-то подсказывало немому, перед ним женщина.

Альфонсо Коган по прозвищу «Мышиный Глаз» не боялся темноты. Во мраке нет опасности — как броня, как щит подаренный небом, мрак ограждает от враждебных глаз, от оценочных суждений, от завистливых притязаний. Наоборот, более всего королевский советник ненавидел яркий свет, рассеивающий защитный кокон тьмы, обезоруживающий, оголяющий душу, вселяющий беспомощность и страх. Две вещи одинаково сильно раздражали его: солнечный свет и память об отце. Альфонсо Коган по прозвищу «Мышиный Глаз» ненавидел яркий свет, но в делах любил предельную ясность.

— И так, — повторял он в который раз, — помнится, я вас предупреждал.

— Ну, уж как вышло, так вышло, — в который раз раздражённо отмахнулся Монтий. — Негоже богатейшему наместнику Герании, практически королю потакать отакийской суке…

— Ладно, что случилось, того не изменить. Можно проиграть битву, но выиграть войну, чего я вам искренне желаю. Посему, дорогой Монтий, впредь доверяйте моему чутью.

— И что вы чувствуете сейчас?

— Необходимость подчиниться.

— Лечь под церковь? Что ж за дела, подчиниться! Если не суке, то южанам-монахам…

— Генералы пойдут за вами, в этом положитесь на меня. Но церковь… — советник неуверенно покачал головой, — Святой Иеорим — крепкий орешек.

— Не пойму, неужели у генералов не найдётся мечей, чтобы справиться с безоружным стариком?

— Не так уж он безоружен. Его меч — вера — посильнее тысячи клинков.

— Что за вера такая? Наши богословы беднее крыс, что в пустых подвалах молельных хибар, да пугливее голубей на соломенных крышах. Золото и оружие — вот настоящая сила.

— В этом южане согласны с вами, но к золоту и оружию присоединили ещё и веру.

— И?

— И мечи их стали в тысячу раз крепче, а золото в тысячу раз ценнее.

Монтий задумчиво молчал. Его худые унизанные перстнями пальцы нервно теребили отворот мехового плаща. Войдя в харчевню, он так и не рискнул его снять. Отхлебнув из засаленной кружки немного эля, скривился и тихо выругался:

— Что за помои?

— Простите, пока не могу организовать приём в королевском дворце.

— Ладно, — раздражённо бросил наместник, — что предлагаешь?

— Принять религию южан, объявить истинной веру в Единого, предав огню старых Змеиных Богов.

— Мне плевать и на тех и на других. Я и Единого-то не встречал, да и Змеиного знаю лишь одного — над геранийским троном в столице, и то деревянного. Моя б воля, обоих в огонь.

Было заметно, что пьяный солдатский гомон не на шутку раздражает наместника. Плотнее натянув капюшон, он покосился вглубь полутёмной харчевни.