Дмитрий Заваров: Осень на краю света

— Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, — заявил Сапегин. — Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?

— Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом только под утро, когда они уже были мертвы.

— Время смерти там плюс-минус час. Ты мне лучше скажи: если не он взял, то кто? После него вы вместе со священником заходили. Других на видеозаписи никого нет. До самого приезда группы. Версию сговора рассматривать будем?

Сапегин наклонился поближе к участковому и, погладив широкой ладонью блестящую лысину, заговорщицки подмигнул.

— Во! Логичный вывод. Благодарю. — Федоров иронично поклонился.

— Только давай без обид, ладно? — поморщился Сапегин. — Вывод, как ты сам сказал, весьма логичен. Но только вас с настоятелем я не подозреваю.

— Что так? — хмыкнул участковый. — Мозгами не доросли?

— Наоборот. Вы не идиоты. Как ты правильно заметил, выкрасть икону священник мог давно, и без особого шума. Тем более если был уверен, что она подлинная. На крайняк сам бы потихоньку на экспертизу отдал. И не было бы никакого шума. С тобой, опять же, не пришлось бы делиться. Так что, как ни крути, а один ваш Томин и остается.

Федоров тяжело вздохнул. Он глядел на спокойное лицо коллеги и понимал: версия, которую ему сейчас изложил Сапегин, и станет в этом деле основной. Нужно признать, вполне заслуженно. Если бы не запись с камеры, на дядю Федю, наверное, и не подумали бы. А так выходит, что кроме него некому. Сапегин не местный, не знает, кто такой Томин, и почему он, наверное, последний человек из всех в деревне, на которого можно подумать…

— Знаешь, друг Володя, — Федоров пожевал губами, — Федор Иваныч, он, как бы тебе сказать… никогда особо деньгами не интересовался. Я его с детства помню. Это сейчас он нищий, а при Союзе была у него пенсия ого-го! Так вот, в день выдачи у дяди Феди алкашня со всей округи собиралась. Пару дней гуляли, всех поил. А потом до следующей пенсии бегал по деревне, занимал, чтобы жратвы купить. Так и жил…

— Я понимаю, к чему ты это рассказал, — покивал Сапегин. — Но давай без эмоций. Смотри: пацаненка из детдома, что к нему постоянно бегает, он внуком называет, так? Ему когда не дали его забрать, знаешь, что сказали? Сказали: у тебя, дед, доходов на одного еле хватает, где тебе еще ребенка содержать. Вот дед таким образом и решил эту проблему. Понял?

— Пуаро Агаты Кристи, — заявил Федоров.

— В жизни сюжеты и поинтереснее бывают. — Сапегин с улыбкой откинулся на спинку стула.

Федоров снова подошел к окну. Дождь усилился, жесткие капли барабанили по карнизу, жирными червями сползали по стеклу. Сквозь щели в раме доносилось прерывистое шипение: поднявшийся ветер пытался прорваться внутрь. За спиной скрипнуло, зажужжало — часы угрожающе отбили половину одиннадцатого.

— Знаешь что, — Федоров крутанулся так резко, что линолеум взвизгнул под каблуком, — я тебе одно могу сказать…

…то ли разбухла от сырости, то ли перекосило. Хотя, казалось бы, куда уж больше? Скособоченная, вздыбленная терраска у дяди Феди Томина — это завсегда так было, сколько Юрий Григорич себя помнил. Схватился двумя руками за скобу, дернул изо всех сил — дверь с треском распахнулась, в оконных рамах зазвенели стекла. Ветер мокрым порывом лизнул разгоряченное лицо. Темнота пахла дождевыми червями.

Уселся на пороге, закурил. Ватное опьянение еле заметно мотало из стороны в сторону. Затягивался, смотрел в ночь. Свет с кухонного окна золотил серую, в занозах, стену сруба. Фундамент выдавался от стены сантиметров на двадцать, выступ покрыт жестью: жирные капли, срываясь с крыши, гулко били по ржавому металлу. А дальше, впереди — ничего, только шум дождя и шорох ветра. И далеко, у горизонта, светлое пятно: отражались в тучах огни Калуги.

Беломорина быстро стлела. Две пачки сигарет взял с собой из Москвы — мало оказалось, скурил все дед Иваныч. Теперь вот приходилось его табачок курить. Хотя… Беломор — тоже хорошо. Знакомый с детства вкус: с него начинали баловаться куревом, им и перебивались в голодные студенческие годы.

Дождь закончился, но невидимый сад все еще шумел каплями — как эхом отзывался. От стены терраски кисло тянуло старым сырым деревом. И звуки знакомые, и запахи. Каждое лето ездил в деревню Юрий Григорич, пока молодой был. Но до сих пор из памяти не стерлось. И то ли все дело в выпитой водке, то ли и правда детство вспомнил: сложил пальцы, остро свистнул в темноту. Откликнулась ночь разномастным лаем собак. И лай показался знакомым. В темноте, когда не видно высоких глухих заборов, будто и не поменялось ничего. Сколько тут не был? Лет двадцать, поди… А, нет — еще на похороны тетки Ульяны приезжал. Но даже ночевать не остался: родственник-наследник почему-то вызвал отвращение.