Дмитрий Заваров - Осень на краю света

За углом дома притулилась терраска, вся перекошенная, угол задран выдавленным из земли кирпичным столбом. Истертые ступени вели к двери, обивку которой будто распирала изнутри какая-то сила: веревки глубоко врезались в черный протертый дерматин, вычертив на нем узор из ромбов.

— Кого там?! — донеслось из окна.

Загремели ведра, с сухим треском упала на пол какая-то деревяшка, звякнуло — дверь скрипнула, и в освещенном проеме возник невысокий кряжистый старик в грязных джинсах и тельняшке. Пахнуло табаком и яблоками.

— Ну чего? — свесился с порога, щурясь в темноту.

Усы воинственно топорщились над губой старика, придавая лицу — широкому, носатому, с глубоко посаженными глазами — какое-то бандитское выражение. Густые седые волосы торчали, как иглы дикобраза.

— Не узнаёшь? — спросил гость.

— С какого мне тебе узнавать-то? — ощетинился старик.

— Свет экономишь, Иваныч?

— Чего?

— Свет, говорю, над крыльцом есть? — терпеливо пояснил гость.

— Был где-то, — сбавляя обороты, проговорил хозяин и, отклонившись внутрь, пошарил по стене рукой.

Под козырьком вспыхнула лампочка, высветив скамейку у окна, ряд кленов вдоль дороги и пришедшего: невысокого мужика лет под пятьдесят в плаще и кепке. Он тоже был с усами, но его усы, унылой подковой огибавшие рот, выглядели не в пример аккуратнее хозяйских.

— Итить! — заорал хозяин, вглядевшись. — Юрка! Лично!

Он взмахнул руками и, пошатываясь, резво сковылял с крыльца. В процессе движения выяснились два неоспоримых факта: во-первых, старик был хром и, во-вторых, пьян.

— Не Юрка, а Юрий Григорич, — поправил сам себя хозяин, троекратно облобызав гостя.

Юрий Григорич вяло ответил на пьяные обнимания, по возможности быстро прервал процедуру приветствия и наставительно молвил, покачав перед носом у друга пальцем:

— Сытый голодному не товарищ, Федор Иваныч.

— Дык в чем дело-то! — радостно всплеснул тот руками. — Пошли, исправим!

Метнулись тени по струганым, рассохшимся половицам терраски, скрипнула внутренняя дверь, луч света обличающе высветил захламленный садовым инвентарем угол, стол с россыпью душистых яблок на драной цветастой клеенке, ячеистое широкое окно с треснутыми стеклами…

— Идем, идем, — пропыхтел старик, обернувшись в проеме.

Духовитая атмосфера избы словно отрезала запах яблок и осенней сырости. Прямо из сеней попали на кухню, маленькую и неопрятную: раковина с отбитой эмалью, пузатый бак АГВ в углу, оконце с занавесками на струне карниза, в углу — холодильник и телевизор на нем, напротив — стол, заваленный пакетами: сахар, соль, крупа, хлеб. За дальней открытой дверью виднелась жилая комната: ковер на стене, усыпанный, как заплатами, фотографиями в деревянных рамках. За неприметной дверью справа от входа — Юрий Григорич знал это — находилась ванная с туалетом.

— Заходи, садись, вот сюда давай, — суетился от радости Иваныч.

Хозяин плавно покачивался, сверкал веселым хмельным взглядом. На столе водка, кастрюлька с картошкой, лук и горка соли на блюдце.

— Бедновато живешь, герой-орденоносец, — оценил ассортимент Юрий Григорич.

— Да и ты, я вижу, больше девок кудрями не завлекаешь, — отозвался старик, хитро прищурившись.

Гость как раз снял плащ и забросил на вешалку кепку, и теперь плешь на его голове озорно поблескивала под низко висящей лампой без абажура.

— Ну давай тогда за встречу, — пригладил волосы Юрий Григорич.

— Об том и речь!

Старик цепко выхватил из-под тумбочки еще одну рюмку, разлил. Чокнулись со звоном, от души, синхронно опрокинули, крякнули. И так же одновременно ухватили луковицы. Пальцы у деда Иваныча были бугристые, изогнутые, с расплющенными желтыми пластинами ногтей — и Юрий Григорич застеснялся своих ухоженных, местами даже элегантных рук.

— После первой по второй кто не выпил — тот дурак, — заявил дед, снова ухватив бутылку.

— Ну у тебя-то уже и не третья, поди…

— Ты мои не считай, ты свои считай, — посоветовал Иваныч, наполняя стаканы.

И снова, прозвенев стеклом, синхронно выпили.

— Звал-то чего? — спросил Юрий Григорьевич, хрустнув луковицей.

— Картошку вон бери, — махнул Иваныч, заметно насупившись.

— Покурим?

— На улице. В доме не курю. Внук у меня, понимаешь, завелся…

— И давно?

— Второй год.

— Ну пойдем.

После тепла кухни улица показалась по-зимнему холодной. Ночь наваливалась на деревню шипящей темнотой: дождик сыпался с неба, искрились капли на освещенном окне. Закурили, помолчали. Дед, нацепив обрезанные у голени резиновые сапоги, спустился на землю, Юрий Григорич в тапках — с крыльца.