Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

Сам не знаю зачем, но сунул это добро за пазуху.

Нет, теперь-то знаю, конечно!

Вышел я за калитку и, запирая, почему-то погладил ее прощально. С чего взял, что прощаюсь?..

Тоска взяла, захотелось вернуться, отбросить наваждение, которому я повиновался, как заговоренный, но не смог – пошел дальше в полной темноте, едва-едва рассеиваемой светом дальних звезд. И в этой почти кромешной тьме я совершенно отчетливо различил, ну вот честное слово, увидел, будто при свете, что впереди меня, словно указывая путь, бежит черная козочка, и я точно знал, что глаза у нее черные, что это не Глафира, а Марусенька.

Столько лет ни слуху ни духу, а вот – появилась, и я знал, что это не просто так! Мой час настал.

Мой час… что-то сделать? Или умереть?

Тут давние слова Марусеньки мне припомнились. Слова о том, что увижу я дом, который так долго искал, только перед смертью!..

Ощущения свои в эту минуту описать словами простыми не могу – слишком они были противоречивы. Однако над всеми властвовало слово «судьба» – и я покорился ему. Да и козочка черная бежала впереди, на бегу то и дело оглядываясь на меня, – словно настаивала, чтобы я не думал сбежать.

Да я уж и не думал ни о чем таком. Что ж, она устроила мою жизнь, стало быть, теперь и смерть устроит.

«Знать, судьба… судьба… судьба!» – звенело в ушах.

Итак, козочка бежала впереди, я шел следом, поеживаясь от вечернего холодка и, помнится мне, удивлялся даже, что чувствую что-то, печаль и обреченность… значит, жив еще Василий Алексеевич Жуков, хотя с жизнью уже и простился вроде бы!

Мы прошли по всей Завитой, и вот у самой околицы выступили из темноты четкие очертания дома с покосившимся петухом на крыше.

Я только усмехнулся, помнится, потому что ждал чего-то в этом роде.

Ждал, искал…

И вот – дождался! Нашел!

Вот он – этот баснословный дом, в котором где-то стоит сундук с золотом, награбленным Донжей, а охраняет его мертвая голова Ивана Горностая…

Коза взбежала на покосившееся крылечко и призывно мемекнула.

Я двинулся было за ней, однако ноги мои вдруг словно заплелись. Они не слушались меня! Они меня не пускали, не давали сделать шаг вперед.

Я попятился – ноги повиновались. Я едва не свалился со ступенек и оказался на твердой земле.

Тут бы мне и пуститься наутек… тут бы и вернуться домой, тут бы и забыть про все!

Но я знал, что не сделаю этого. У обреченного быть повешенным веревка не порвется, обреченному утонуть руку не протянут – словом, покойник из гроба не выскочит, а я стоял около своего гроба…только лечь в него оставалось!

Значит, надо было идти вперед, даже если это кажется невозможным.

Я попытался.

Напрасно! Как же, как заставить ноги слушаться?!

Черная козочка топталась на пороге, глядя на меня с прежней настойчивостью, и словно хотела что-то мне сказать взглядом.

И вдруг я еще кое-что вспомнил, кое-что давнее-предавнее, но так отчетливо предстала та сцена перед моими глазами, словно я наблюдал ее со стороны, в каком-нибудь кинематографе.

Вот я… вот я, только что шуганув пакостную Глафиру-козу, обуреваемый страхом и стыдом, слышу шаги за спиной. Оборачиваюсь и вижу какую-то женщину, которая ко мне приближается. Но это оказывается не женщина, а еще одна коза, только идущая на задних ногах, а на туловище кофта и юбка наверчены, на голове платок. И она дает мне советы, как можно справиться с ведьмой, как ее след к земле приколотить, а потом велит носить крест. Я в ту пору тогда креста уже давно не носил, но, доверяя словам Марусеньки (это потом, позже понял, что это была именно она), пошарил по земле, нашел какую-то ветку, сломил две палочки и сложил крестом перед собой.

– Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе носи, – сказала мне Марусенька. – До поры до времени…

И я понял! Понял, что мне следует сделать сейчас!

Приложил руку в карману пиджака на груди, где носил тот крестик, еще без малого шесть лет назад сложенный из двух палочек (я его только веревочкой перевил, чтобы не сломался), вынул его, положил на ступеньку – и ринулся вперед.

Ноги послушались!

Я преодолел крыльцо, ворвался в полутемные сени, обшитые досками, потом увидел дверь… и комнату, на стены которой были кое-где наклеены бумажные листы, испещренные неразборчивыми знаками.

Маша стояла в сенях и чувствовала себя еще печальней, чем пресловутый буриданов осел, потому что ему предстояло выбирать только из двух равно желанных объектов, а перед ней были три двери, и можно было по очереди попытаться открыть любую, если бы не было так страшно. За каждой из них Машу могло ждать или ничто, или что угодно, возможно, вовсе непредставимое и непостижимое умом. Не исключено – смертельное.