Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

– Вот ведь зараза упрямая! – вызверился Донжа, а потом зашаркали удаляющиеся шаги и хлопнула дверь сеней.

Убрался, колдун, убийца. Слава богу! Пусть он не видит Машу, но само его присутствие в ужас кого угодно приведет!

Маша неотрывно смотрела на одеяло, из-под которого виднелись копытца козочки и босые ноги Ефимовны. Той, конечно, приходилось нелегко: дыхание ее было громким и надсадным, она иногда ворочалась и на миг сдвигала одеяло, чтобы сделать глоточек свежего воздуха, а козочка по-прежнему лежала недвижима и безучастна ко всему.

«Хоть бы ожила!» – вдруг страстно возмечтала Маша, хотя прекрасно понимала, насколько нелепым было здесь, в этом доме, в этой деревне, ее желание. И тем не менее она продолжала, замерев от волнения, следить за лежащими под одеялом Ефимовной и козой.

Наконец женщина резким движением сбросила одеяло и с надеждой уставилась на козочку.

Та все еще лежала неподвижно, и раскосые черные глаза ее то открывались, то слипались, как у сонного дитяти.

Черные глаза!

Маша невольно схватилась за сердце.

Неужели все-таки?..

– Умучилась, конечно, – пробормотала Ефимовна. – Как тут не умучиться? Но оживешь, никуда не денешься!

Хозяйка проворно поднялась и налила в глубокую обливную миску молока из старого горшка, стоящего на печи подальше от огня. Козочка потянулась к миске, подергала ноздрями, глотнула разок, другой, а потом поднялась на еще подгибающиеся ножки.

Ефимовна заботливо поддержала ее. Козочка качалась из стороны в сторону на дрожащих ногах, но от миски не отрывалась. Хозяйка подлила еще молока. Козочка вылакала и его – и вдруг запрыгала по кухне: конечно, пошатываясь, но все-таки держа хвост свечкой.

– Ожила! – хором сказали Маша и Ефимовна.

В ту же секунду Маша вспомнила, как замыкать рот, и проделала это движение. Неуклюже получилось, но все же, видимо, подействовало: хозяйка ее не услышала.

– Ох какая же ты быстрая и шустрая, милая моя! – приговаривала Ефимовна, обнимая козочку и целуя ее в голову, на которой красиво завивалась черная шерсть. – Ох ты милая!

У Маше даже слезы навернулись на глаза.

– Надо же, а я думала, что все уже выплакала! – пробурчала она, немедленно спохватилась и снова сотворила замок около рта.

Обошлось и на этот раз!

Коза между тем приподняла голову и внимательно взглянула своими черными глазами на Машу.

– Кого ты там углядела, Марусенька? – удивилась Ефимовна, и Маша невольно схватилась за сердце.

Она бы закричала, да губы онемели от страха.

Марусенька?! Черные глаза… Значит, все-таки она!

Коза с лукавым видом повернула голову к Ефимовне, и та принялась обтирать сухой тряпицей ее вспотевшие бока.

Маша больше не могла здесь оставаться! Зажимая одной рукой бешено колотящееся сердце, а другой – рот, чтобы не издать ни звука, она попятилась, толкнула дверь спиной и ступила за порог, не имея ни малейшего представления, где окажется теперь и где искать Горностая.

Из дневника Василия Жукова, 1936 год

Шли годы. Само собой, я не думал постоянно о том странном доме, который когда-то не давал мне покоя, да и, если честно сказать, со временем позабыл о нем вообще, и о словах Свирина, и о сокровище, и об Иване Горностае, и о каком-то неведомом моем правнуке, которому я помогу в его поисках, позабыл… Случилось это потому, что жизнь наша полнилась не только радостями, но и множеством хлопот, иногда тягостных. Такова уж жизнь была в те времена в России, а жизнь крестьянская – она всегда тяжелей любой другой. Не всегда удавалось даже выйти прогуляться по любимому моему берегу Завитинки. Уставал очень! Днем в конторе, вечером по хозяйству… спасибо еще, тесть мой, дай ему Бог здоровья, был в полной силе, на нем дом и держался.

Вот и в тот вечер – наломались мы с тестем, латая после колхозных работ крышу нашего амбара, поужинали – да и завалились спать.

Я уснул, едва притронувшись головой к подушке, но вдруг проснулся, сам не знаю отчего. Меня словно позвал кто-то, да так властно, что противиться было невозможно.

Стояла уже глубокая ночь, звезды смотрели в окна. Я оделся и вышел из дому. Спустился было с крыльца и направился к калитке, но опять меня словно бы толкнуло что-то – воротился и достал из-за ходиков, которые мерно постукивали на кухне, свой дневник, эту тетрадку – засаленную, потертую и поросшую пылью. Даже удивился, что она до сих пор там лежит: настолько давно к ней не прикасался, что тещенька Анна Яковлевна вполне могла ее на растопку пустить! Нет, на месте тетрадка, а в ней и карандаш химический лежит.