Дарья Беляева - Долбаные города [СИ]

— Хорошо, что не Принстон, — сказал Саул.

— Почему хорошо? — растерянно спросила миссис Гласс. Она задела чашку локтем, отправила ее в короткий, фатальный полет. Чашка разлетелась на белые осколки, под дорогими туфлями миссис Гласс растеклась лужа чая с изрядной долей специй и пепла. Как ведьминское зелье.

— Мальчики, пожалуйста, вы не должны подвергать себя опасности!

Но ее слова уже не имели никакого значения. Где-то там мой друг был совсем один, если не считать его чокнутого культиста-отца, конечно, с ним могло произойти что угодно, и он нуждался в помощи. Я знал, что должен делать. И почему-то это совсем не было страшно. О, это успокаивающее свойство дереализации. Я стал частью интересного мне фильма, и этого было достаточно.

Из дома мы выбежали, словно за нами гнался маньяк с бензопилой, а не миссис Гласс с сердечными волнениями о наших судьбах. Она что-то кричала нам вслед, но мы бежали так, что сердца вели себя как птицы, которых встряхнули в тесной клетке. То есть, я не знал, подходит ли эта метафора Саулу. Быть может, он сохранял прежнее хладнокровие, но в тот момент я чувствовал абсолютное единение с ним. Мы остановились только тогда, когда свет на кухне дома Глассов превратился в далекий, теплый огонек.

— Что будем делать? — спросил Саул.

— Ты собери всех, а я возьму бабло, которое заработал честным трудом.

— Мы будем раздавать взятки?

— Не знаю, но исключать этот вариант не буду. Нам предстоит долгое, странное путешествие.

— Лучше бы недолгое. А то вдруг его убьют там.

— Это было сказано для красоты.

— А, ладно.

— Быстрее, Саул!

Теперь мы разбежались в разные стороны. Мне стало так страшно от того, что я не успею, хотя минуты, которые я экономил, скорее всего ничего не значили. Когда мы были маленькими, Леви Гласс спросил меня, верный ли я друг. Это было в первом классе, когда учительница дала нам задание написать сочинение о глубокой и многогранной личности лучшего друга. Я очень обиделся, что Леви сам не знает, как ответить на этот вопрос. Была поздняя весна, я сидел на дереве, а Леви — на скамейке под ним. Я трогал липкую смолу, которой истекала древесина, когда я вырезал на ней свое имя. Свесившись вниз, я сказал:

— Если ты не знаешь, значит я не твой друг.

Я так обиделся, и эта обида была жива во мне, как выяснилось, вплоть до этой минуты. Теперь я мог показать, какой я друг. Странным образом, мне удалось этим вдохновиться.

Дольше всего, в конечном итоге, пришлось ждать Саула. Лия сказала, что он прощается со своим любимым цветком. Я представил Саула, пожимающего каждый стебелек с любовной бережностью матери, впервые прикасающейся к младенцу. Может, Саул фотографировал его. У любимого цветка были Твиттер, Инстаграмм, свой аккаунт в Фейсбуке и на Пинтересте. Короче, он реализовался в обществе лучше, чем большинство пятидесятилетних.

У нас еще было время. На остановке в столь поздний час мы сидели одни, над нами была стеклянная крошка звезд и проплывали редкие, подвижные точки самолетов, впереди и позади раскинулось большое, замерзшее поле, которое рассекало надвое лезвие шоссе. Короче говоря, свободных пространств было достаточно для того, чтобы почувствовать себя беспримерно одинокими. Рафаэль посматривал на меня с негодованием. Видимо, у них с Вирсавией все-таки что-то получилось (хотя я и застал их одетыми), а тут я со своими вопросами жизни и смерти.

Я не знал, что мы будем делать. Но я знал, что нам никто не поможет.

Я включил камеру и заговорил, подвинувшись поближе к Эли, у которого от холода и волнения дрожали коленки.

— Блин, блин, блин, — бормотал он. Слава сама по себе Эли не напрягала, ему нравилось, что теперь он может гонять в футбол, а девчонки будут реветь от фотки, где его толкает нападающий. В то же время Эли винился, потому что с Калевом все вышло не так уж радостно. Недавно Эли сказал мне:

— Что бы ты ни делал, всегда будет только хуже.

Либо это пубертатная депрессия, подумал я, либо мы сломали Эли. Но через сутки Эли снова заулыбался, и девочки, истекающие влагой из самых разных мест от любви и жалости, получили назад своего плюшевого кумира.

Я говорил:

— Друзья, друзья, друзья. Леви Гласс, которого вы все любите и ненавидите за его милый вид и непрерывную панику, в большой беде. Что, в принципе, ожидаемо для человека с доминирующими параноидными чертами. Наконец-то у нас появился шанс доказать вам, что мы говорили правду. Я не знаю, как. Я не знаю даже, есть ли какой-нибудь шанс остаться живым и пребывать последующее время не в овощном состоянии. Но если я в чем-то и уверен, так это в том, что каждый из нас сегодня, перед монитором компьютера или же в эпицентре безумно опасного задания, подвергнется самому главному экзамену. И нет, не на права. На доверие, чуваки. Мы едем в Йель, где, по сведениям от одного параноика, разгаданным человеком с шизотипическим расстройством, сейчас папа Леви посвящает его своему злобному богу. Это звучит безумно, но я верю. Может быть, потому что у меня биполярное расстройство. Но иногда клево побыть немного сумасшедшим, так? Это помогает увидеть мир без долбаной, мать ее, автоматизации, заставляющей вас думать, что сутенеры и разжигатели войн не говорят от вашего имени.