Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

По мышцам пробежал электрический разряд, как в сказке про страшный лес, он почувствовал непреодолимое желание обернуться напоследок. Так внутренний голос призывал Хому не смотреть на Вия. Но Шурик не был большим любителем предрассудков и литературы, оглянулся. Из тумана материализовался комодоподобный Газон, он беззвучно хохотал, раскрыв алую пасть и потрясая автоматом. Удивлённо распахнутый глаз был точно таким, как тогда, когда зэка встретил смерть, завалившись между сросшихся деревьев. Сашка заверещал, дёрнулся, сорвался и завис над пропастью, как лист на ветру, качаясь, но не двигаясь. «Надо было оттолкнуться!» – сожалел второй, внутренний Шурик. «Ноги в скалу, ну!» – приказал третий, более рассудительный. Нашарив носками кроссовок каменистую стену, Сашка толкнул её от себя, не сводя глаз с привидения, и закрутился в движении. Механизм сработал, и его понесло над журчащей бездной сквозь парное молоко тумана. Но даже в такой неразберихе он заметил, как что-то покинуло его, прямоугольный кусочек, отделившись от груди, камнем канул в пучину. Всего лишь пачка сигарет! Теперь он ждал сближения с землёй, она встретила пружинистым толчком в ноги. И Шурик почувствовал, что не дышал всю дорогу. Он с наслаждением выдохнул и смело оглянулся, обнаружив, что его больше никто не преследует. А надо было смотреть прямо, где в кустах затаилось вытянутое лицо с запавшими, затравленными глазами.

Была ли проблема вернуться за трубкой у Тараса Бульбы такой же сложной как у Сашки? Если пойти на пасеку за гитарой, жратвой и шмотками, его там могут вскоре найти и придётся опять скрываться, пробираясь через лес окольными путями. Но путешествие до посёлка без еды и курева казалась ему менее заманчивым. Он вышел на ставшую знакомой дорогу и побрёл, волоча автомат за дуло. Успеет. Возьмёт оставленные в распечатанной упаковке сигареты, парочку консервов, хлеб ещё должен остаться, закинет за спину гитару и обратно.

Бессонная ночь и усталость незаметно брали своё. Опустив мутную тяжёлую голову, он шагал, подволакивая ноги, и забытые обиды вновь нависли над головой, словно посланные сгустившимся туманом. Саднила заплывшая синяком скула, боль в пульсирующем плече не проходила – наоборот, усилилась, заставляя морщиться при каждом шаге. Царапины, оставленные Спортсменом, никак не хотели заживать и кровоточили по-прежнему. Трение плеча о ткань становилось невыносимой пыткой, и вскоре он полностью отдался боли, ощущая себя единым ноющим плечом. Издалека нарастал грохот кузнецов, выковывающих слова:

– ВПЕРЕДИ НИЧЕГО НЕТ! ТОЛЬКО ВЕЧНОСТЬ! ИДИ! ЕЩЁ НЕМНОГО! ЕЩЁ! ИДИ!

Шурик не вытерпел, захотелось сорвать куртку, рубашку, обнажить больное место на плече, предоставив возможность туману зализать раны, но обнаружил, что руки, как бы получив приказ от боли, его не слушают. Он остановился, судорожно дыша, попытался сосредоточиться и наладить контакт с неповинующимися частями тела. ВСЁ! ПРИШЛИ! НЕ БОЙСЯ! ТЕПЕРЬ ТЫ С НАМИ! А МЫ ТЕ, КТО ВСЁ-ВСЁ… – ковали кузнецы.

Сашка попытался пошевелить пальцами, он просто вымотался: устал, спёкся. Повиснув плетьми, руки не реагировали на призыв мозга, не подчинялись. Сейчас всё получится, уже получается. Пальцы зашевелились, но когда он захотел заставить их расстегнуть пуговицы, вспотел от напряжения и какой-то неотвратимости.

Руки, которыми около двадцати лет он делал всякие разные дела: играл на гитаре, тискал девчонок, дрался и чистил зубы, стали абсолютно чужими. Нашаривая вокруг, ощупывая воздух, они сами по себе вцепились в автомат.

– …О ВСЕХ ЗНАЕМ! ТЫ УМРЁШЬ! МЫ КУПИЛИ ТЕБЯ НА ТВОЕ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!

– Прекрати! – вмешался слабый голосок.

Несмотря на подгоняемые страхом попытки сопротивления обливающегося потом Шурика, руки, поднявшие автомат, сжавшие его корпус так, что побелели, установившие оружие дулом к груди, дрогнули, но выждав, паучьими шажками поползли к затвору.

Когда тот щёлкнул, Сашка закричал, он не знал, что с ним происходит, но результат угадать нетрудно. Он застрелит себя! Но он не хочет этого! Неужели есаул?! Огромный, со сверкающими угрозой глазами под кустистой сединой бровей. Как в разрушенном городе. Ненависть пронзила десятилетия и убьёт его, невиновного.

– ИМЕНЕМ ДЕЙСТВУЮЩЕГО ГОРКОМА ПАРТИИ… – сатанински хохотал голос.

Кузнецы вбивали неумолимые молотки в барабанные перепонки.

– Остановись! Он мой! – потребовал подростковый девичий голосок.

Кузнецы свернулись испуганной гусеницей и, распрямляясь, выдавили с задержкой: